Александр Чаковский - Блокада. Знаменитый роман-эпопея в одном томе
— Поехали! — сказал он шоферу, прилаживая на коленях свой вещмешок.
— В третий штаб поедем, товарищ командир? — спросил шофер.
— В третий, — мрачно кивнул Суровцев и машинально отметил про себя, что водитель немолод, одет в шинель, очевидно, не раз уже «б/у», бывшую в употреблении, и ушанка на нем старенькая, с вытертым мехом.
Ехали меж сугробов, по ухабистой, похожей на фронтовую, дороге, и просто не верилось, что где-то там, под снегом и льдом, гладкий асфальтовый настил.
Прохожих не было видно, очевидно потому, что приближался комендантский час. Шофер на мгновение включил фары, и Суровцев заметил лежавшего у самой дороги человека. Мертвый он или только что упал?..
— Стой! Не видишь?! — крикнул шоферу Суровцев.
Шофер слегка повернул руль в сторону, затормозил и выскочил из кабины. Через минуту вернулся, молча махнул рукой и тронул машину.
Суровцев весь внутренне сжался.
— Недавно в Питере? — спросил вдруг шофер. — Простите, не знаю, какое звание у вас, товарищ командир.
— Капитан, — угрюмо ответил Суровцев. И добавил: — Я ленинградец.
— Ленинградец? — с недоверием переспросил шофер.
— Давно в городе не был, — пояснил Суровцев как-то виновато.
— А-а! — протянул шофер. — А из каких мест вернулись?
— С Невской Дубровки, — ответил Суровцев, уверенный, что это название, никогда не упоминавшееся ни в газетах, ни по радио, ничего не говорит водителю.
— Вона, — уважительно и как-то удивленно произнес тот, — слыхали про такое место. Страсть там, говорят! Бога благодарить должны, что из такого пекла живым вернулись.
Суровцев усмехнулся. Этот старик, видимо, и впрямь уверен, что существуют какие-то места, где страшнее, чем в самом Ленинграде!
— Рады небось, что пуля миновала? — продолжал шофер.
Суровцеву хотелось сказать, что не было бы сейчас для него большей радости, чем вернуться туда, на Неву, или на любой другой участок фронта, но он промолчал.
А словоохотливый шофер продолжал:
— Вы, товарищ капитан, не думайте, что я все время баранку по городу крутил. Я двадцать девятого июня в ополчение пошел. Вторая дивизия народного ополчения — так тогда называлась. Геройское было у нас ополчение!.. Конечно, большинство молодые. Но и старичков хватало. Как им откажешь, когда такая война идет. Священная, как в песне поется. Как львы, можно сказать, дрались… А потом меня сюда, в Питер, вернули. Стар, говорят. Обидно, конечно, хотя сам понимаю, года с плеч не сбросишь.
— А до войны где работали? — спросил Суровцев только для того, чтобы не обидеть старика молчанием.
— До войны-то? — оживился водитель. — До войны я таким делом занимался, что теперь сказать — и не поверишь.
— Каким же? — уже с некоторым любопытством спросил Суровцев.
— В гараже при кондитерской фабрике работал. Имени Самойлова. Слыхали, может? Конфеты развозил, печенье разное, ну и пирожные, конечно. Ух и хлопотное дело с этими пирожными! Ни свет ни заря в магазины доставлять нужно. Любители были, крем лизнет — сразу определит: свежий или вчерашний!.. Первое дело, конечно, — в Елисеевский, ну, в «Гастроном» на Невский. Потом в кафе Н…
«Зачем он это говорит? Как может?!» — с удивлением подумал Суровцев.
Но старик, видимо, был захвачен воспоминаниями:
— Или, скажем, «Мишка косолапый», конфета. Ребятишки эту конфету страсть как любили. Сладкая — шоколад, а под ним вафля, на зубах похрустывает! На Новый год на елку вешали…
И тут Суровцеву вдруг показалось, что он и впрямь услышал какой-то хруст. Он донесся откуда-то снизу. Из-под колес машины. «Неужели мы?..» — со страхом подумал Суровцев, будучи не в состоянии даже мысленно произнести это.
Он перевел взгляд на водителя. Но тот смотрел вперед как ни в чем не бывало.
— Как вас зовут? — спросил Суровцев.
— Рядовой резервного полка Воронов.
— Нет, я спрашиваю, как по имени-отчеству?
— До войны Степаном Васильевичем величали, — с какой-то грустью ответил водитель.
— Степан Васильевич, а вам не бывает… страшно? — невольно вырвалось у Суровцева.
— Это когда обстрелы? Ну мы уж тут привыкли… Вот к голоду только привыкнуть нельзя.
— Да нет, я не про это… Ведь вы… ведь эта работа… Ну, словом, мертвые… трупы…
— А-а… — спокойно и даже, как показалось Суровцеву, разочарованно протянул Воронов. — Так ведь на убитых-то я и на фронте насмотрелся.
— Но ведь то убитые! — воскликнул Суровцев. — Они на войне погибли!
— А эти нешто не на войне? Тех немец убил и этих тоже.
— Но те воевали!
— А эти в тылу, что ли, отсиживались? — резко произнес Воронов. — У станков по суткам стояли, пока голод не покосил!.. Бойцы они были, солдаты!
И эти слова проникли в самую душу Суровцева.
Он понял: то, что ему, фронтовику, казалось страшным, вызывало внутреннюю дрожь, сегодняшним ленинградцам представлялось привычным, точнее — неизбежным, как неизбежны на войне бой, ранения, смерть. Они смотрели на эти закоченевшие в снегу трупы так, как он, Суровцев, глядел на тех, кто погиб в схватке с врагом.
Там, на фронте, Суровцев беспощадно разносил бойцов и санитаров, если они не успевали вытащить с поля боя не только раненых, но и убитых. Он требовал, чтобы погибших хоронили, пусть наспех, но так, чтобы потом можно было найти могилу.
Так почему же эти, тоже погибшие на войне, советские люди не заслуживают достойного погребения? И разве не долг тех, кто остался в живых, позаботиться об этом?!
Душевное оцепенение, от которого Суровцев не мог избавиться с той минуты, как узнал, в какой полк он попал, прошло. Настоящее как-то разом связалось в сознании Суровцева с прошлым. Луга, Пулково, Дубровка, госпиталь, опять Дубровка и вот теперь снова город — все это слилось воедино во всеохватывающем понятии «Ленинград».
— Слушайте, — неожиданно для самого себя торопливо спросил он, — вы знаете госпиталь в районе проспекта Карла Маркса?
— Знаю. Вывозили и оттуда…
Он не договорил, но Суровцев понял, кого или что они оттуда вывозили…
— Можете подъехать туда?
— Прикажете — подъеду, вы командир, — степенно ответил Воронов.
…С минуту Суровцев стоял у открытых ворот госпиталя. Вот здесь, по этому, теперь занесенному снегом двору они делали круги с Савельевым, отсюда шмыгнули в переулок, опасаясь только одного — чтобы их не окликнули…
Сейчас двор был пуст, занесен снегом.
— Подождите меня здесь! — крикнул Суровцев водителю и пошел по узенькой, протоптанной в снегу тропинке к подъезду госпиталя.
На лестнице было темно. Суровцев поднялся на второй этаж и двинулся по коридору, едва освещенному установленными в дальних его оконцах коптилками. Ему почему-то казалось, что, открыв дверь сестринской, он тотчас же увидит сидящую за маленьким столиком Веру…
Уйдя из госпиталя, он постарался забыть о ней. Слова ее, короткий ответ: «Да, люблю» — на его робкий вопрос: «Вы кого-нибудь любите?» — решили все. Но сейчас Суровцев был движим одним желанием — увидеть Веру.
«Почему в коридоре так пусто и тихо?» — подумал он. Приоткрыл дверь в одну из палат. Там тоже одиноко мерцала коптилка. При свете ее Суровцев разглядел лежавших на койках раненых, укрытых поверх одеял полушубками и шинелями. Ни один не шелохнулся, не повернул головы на скрип открываемой двери…
Несколько секунд Суровцев стоял, глядя на этих скованных холодом и голодом неподвижно лежавших людей, потом осторожно прикрыл дверь и пошел, почти побежал к сестринской.
…За тем самым маленьким столиком сидела не Вера, а какая-то незнакомая женщина в белом халате. Суровцеву показалось, что она дремлет.
— Простите, я… — произнес Суровцев.
Женщина подняла голову, посмотрела на него из-под полуопущенных век.
— Я хотел бы увидеть… — сказал Суровцев.
И осекся. Ему было страшно назвать имя Веры. Только сейчас он со всей ясностью отдал себе отчет в том, что в ответ может услышать: «Умерла».
— Я не поняла, кого вы хотите увидеть, товарищ? — спросила женщина.
— Веру! Веру Королеву! — почти с отчаянием выкрикнул Суровцев.
— Королеву? Сейчас ее нет здесь, — слабым голосом ответила женщина.
«Жива! — мелькнуло в сознании Суровцева. — Значит, Жива!»
— А где она? — спросил он торопливо.
— У начальника госпиталя.
— Это на третьем этаже? Спасибо, я сейчас…
