Утешение - Гаврилов Николай Петрович

— Ты откуда? — спросила она при первой встрече, но Ванька стоял и молчал. Он всегда покорно и терпеливо стоял, когда с ним разговаривали, а когда заканчивали, поворачивался и уходил работать дальше…　

Сейчас Ванька, собрав в руки охапку дров, направился к дальнему сараю, но путь ему преградила группа местных подростков по десять-двенадцать лет. Их было четверо — темноволосых, невысоких, Ваньке они доходили до груди. Для них он являлся игрушкой.　

— Саца, саца ^{12}, — закричали на разные голоса мальчишки, окружив Ваню. Они улыбались. Нехорошо улыбались.　

— Хахла ма ^{13}, — приказал один из них.　

Ольге хотелось крикнуть на подростков, но ее слово здесь ничего не значило. Ваня остановился, прижимая дрова к груди, но приказание не исполнил.　

— Давай. Калинка-малинка, уже с угрозой повторил старший. Резким движением он выбил из рук Вани дрова. Пиленые ветки посыпались на землю.　

— Отстаньте от него, — поднялась с камня Ольга. Но подростки не обратили на нее никакого внимания.　

— Танцуй! — Ваньку толкнули. — Давай! Калинка… Малинка… — захлопал в ладоши один из них.　

Ваня возвышался над подростками безмолвным покорным медведем, но танцевать не стал. Шрамы на лице налились красным. Подростки жестоки, они не знают предела, и слабость для них — это сигнал к атаке. Неизвестно, чем бы все закончилось, но тут из дверей дома вышел хозяин Вани — старик с седой бородой, в каракулевой шапке, с посохом в руках. Он что-то гортанно крикнул на детей, и они послушно отошли сторону, а через минуту куда-то побежали, забыв о пленном.　

— Давай я тебе помогу, — подошла к Ване Ольга, собрав и вложив ему в руки рассыпанные дрова.　

Хозяин дома, где гостила Ольга, управлял своим хозяйством крепкой рукой. Если он и жалел Ольгу как мать, то не подавал вида. Суровый старик. Пергаментная кожа, длинная седая борода, твердый взгляд. По-русски говорил плохо. Но Ольга с его слов все-таки поняла, что идти дальше в горы нет смысла. Единственным пленным в этих местах оставался Ванька. О других старик никогда не слышал.　

Мужчин в ауле почти не было. Те, что были, — молчаливые, в сапогах, с автоматами, контролировали малопроходимые тропы в Грузию. С ними Ольга даже не пыталась заговорить. Женщины в черных одеждах постоянно занимались работой — шили, драили, варили, находясь в этом бесконечном замкнутом движении до старости. Ольгу в ауле никто не задерживал, она могла свободно уйти назад, но решила остаться на несколько дней.　

Причина — Ванька.　

Надо было попытаться забрать его с собой, но как это сделать, Ольга пока не знала.　

В тот памятный день она зашла в сарай, где жил пленный. Спустившись со двора на две ступеньки вниз, она окрикнула его, но парня в сарае не оказалось. Свет проникал в маленькое окошко под потолком, были видны балки с развешанной на них упряжью, вилы и лопаты, приставленные к каменной стене. В самом дальнем углу лежал набитый соломой матрас, возле него медный, неизвестно какого века кувшин, какие-то пожелтевшие листы бумаги, старый кожух. Еще сухая надломленная лепешка. Сама не зная зачем, Ольга подошла к матрасу, нагнулась, подняла один из смятых листков, развернула его и увидела в полумраке, что там какой-то рисунок. Подошла к окошку, поднеся рисунок к свету. Детская зарисовка карандашом. Волнистое море, остров, пальма из маленьких треугольников.　

Рисунок показался знакомым.　

С минуту она разглядывала его, и вдруг кровь отхлынула от лица. Метнулась к постели, схватила другие рисунки, разгладила их ладонью, поднесла к окну. Там тоже были море, и остров, и пальмы. И пароход с дымящей трубой.　

Еще не веря в чудо, в следующую секунду она выскочила во двор, увидела подходящего Ваньку. Крикнула: «Саша!»　

Позже Ольга готова была поклясться, что в глазах пленного что-то мелькнуло.　

— Саша! — повторила она во вспышке какого-то озарения, не понимая, как она раньше не разглядела за шрамами врожденные знакомые черты. Повинуясь порыву, уже нисколько не сомневаясь, что это он, она бросилась к нему и крепко прижала к груди. — Сашенька, дорогой. Ты хотел моряком стать, помнишь… Тебя мама ищет, Валентина Николаевна… Господи, а ты здесь, живой… — быстро говорила она. Слышала, как бьется его сердце. Она прижалась к нему, а парень остался стоять неподвижно, опустив руки, как стоял, когда его заставляли танцевать. Он не понимал. Но это было уже неважно.　

Вечером с хозяином дома состоялся разговор. Он сидел на лавке в комнате с побеленными стенами с низким потолком и молча смотрел на стоящую перед ним русскую женщину.　

— Я знаю его. Это сын моей подруги. Его зовут Саша, фамилия Миляев. Он из Великих Лук, — говорила Ольга. — Его мама здесь, в Грозном. Я вас очень прошу, отпустите его со мной.　

Первые слова вышли сдержанными, но внутри было полно света, ей хотелось плакать от радости. Саша оставался у себя в сарае, он так и не понял, что сегодня вновь обрел свое имя, дом и мать.　

Старик неподвижно смотрел на Ольгу из-под седых бровей. Он ее понял. И отрицательно покачал головой.　

— Нэт, — сказал он по-русски и что-то добавил на гортанном языке, разведя руками, показывая, какое большое у него хозяйство, мол, кто тогда работать будет?　

— Я соберу выкуп, — горячо, уже не сдерживая себя, напрягаясь в желании быть понятой, заторопилась Ольга. — Сколько надо… Сейчас у меня нет, но я найду. Мы вместе с его матерью найдем, с другими матерями. Это же сын… Его мать сейчас в Грозном, я приведу ее. Она так ждала, она веру потеряла…　

Она забыла, что старик плохо понимает по-русски. Горячо говорила что-то еще; ей казалось, что что-то очень важное, предельно убедительное, что после таких слов просто нельзя отказать. Вся тоска, все отчаяние, любовь и надежда, накопленные в сердце за эти долгие месяцы, выходили словами наружу, заполняя комнату с низким потолком. И одновременно она понимала, что у нее не будет сил вернуться за Валентиной Николаевной, оставив здесь Сашу. Слишком много было разочарований, слишком страшна и мгновенна в своих событиях война, как с Наташей, и она теперь будет бояться, что она уйдет, а за это время случится что-нибудь непоправимое. Господи, умножь веру…　

— Нэт, — повторил старик, поднимаясь с лавки, опершись на посох.　

— Я на колени встану… Я работать у вас буду, сколько скажете… — с мокрыми глазами, не замечая, что старик дал понять, что разговор окончен, не останавливалась Ольга. — Я умоляю…　

Она не понимала, что говорит.　

Старик несколько минут молча смотрел на нее. Она плакала, косынка сползла, обнажив кусочек розового шрама, дальше скрытого волосами, такого же, как у Ваньки-Саши. Молящая мать что-то еще говорила, какие-то незнакомые русские слова, ее губы шевелились, слезы текли по щекам, капали с подбородка, она машинально вытирала их рукой и говорила дальше. Ее переживания были настолько сильными, словно она нашла здесь собственного сына.　

Но старик повернулся и вышел из комнаты.　

Ночью Ольга снова плакала у себя комнатке, прижимая к щеке иконку Богородицы, как в детстве, наверное, прижималась к какому-нибудь плюшевому мишке. Если бы не пластик, иконка бы размокла. Плакала и молилась. За маленьким, похожим на бойницу окном мерцали звезды. Под утро небо стало фиолетовым, затем побелело, звезды гасли, пока не осталась гореть только одна — пастушья Венера. Темные очертания гор осветились розовым светом. Ольга заснула на рассвете нервным сном.　

А утром ее разбудили и позвали во двор. Во дворе стоял хозяин и еще какой-то мужчина средних лет в сдвинутой на глаза каракулевой шапке, в длинной кожаной куртке, с автоматом через плечо. Чуть в стороне стоял Саша. Как только Ольга подошла к мужчинам, из дома выскочила одна из молчаливых, одетых в черное женщин и сунула ей в руки узелок с козьим сыром и лепешками. Женщина тут же исчезла.