Питер Устинов - Побежденный
Филиграни проехал на своей машине несколько километров к северу и спрятал ее в безлиственном кустарнике. Буонсиньори словно бы случайно ехал мимо на телеге, запряженной парой волов. Филиграни, натянув на глаза шляпу, влез в телегу и притаился в ней.
— Не понимаю, к чему все эти предосторожности, — сказал Буонсиньори, подхлестнув волов, чтобы ускорить их шаг до одной мили в час.
— В интересах партии и ее высоких задач я не рискую показываться вместе с графом, — заявил Филиграни. — Можешь ты ехать хоть чуть быстрее?
— Быстрее волы не пойдут, — ответил Буонсиньори. — Если и дальше подхлестывать их, они заупрямятся и вовсе встанут.
В это же время Старый Плюмаж встретился в замке с графом, и они вместе пошли якобы поохотиться на птичек но вечерней прохладе. Командиры сходились. Местом их встречи снова стал заброшенный монастырь, где двое слуг, близкие родственники тех, кто пострадал на службе фамильному древу, ждали с угощением, искусно расставленным на складных столиках перед громадным костром.
Филиграни, изображавший на людях кальвинистское презрение к вкусным вещам, однако в уединении поглощавший их со здоровым аппетитом, поглядел на еду с нескрываемой враждебностью и напомнил графу, что они собрались бороться против англо-американских эксплуататоров, а не смаковать деликатесы, приготовленные, судя по их роскоши, обездоленными тружениками. Граф ответил ему в тысячный раз, что нанял людей голодать за себя и будет без зазрения совести извлекать дивиденды из своего капиталовложения.
— Времена переменились, — добавил он с искренним вздохом. — Сейчас, если не хочешь есть угощение, вполне можно отказаться. А во времена Эрменеджильо дельи Окки Бруни отказ был невозможен. Приходилось выбирать между угощением и смертью, и зачастую это оказывалось вовсе не выбором, потому что угощение было отравлено.
Филиграни успокоил совесть тем, что выразил неодобрение, и с жадностью набросился на еду. Глядя на него, граф нашел еще повод восхититься своим блистательным предком.
— Он бы непременно отравил это угощение. Мне еще многому нужно учиться.
Буонсиньори открыл прения, предложив довести до сведения оккупантов из Нового Света, что состоялось собрание отцов деревни и принята резолюция, выражающая сожаление по поводу искажений недавней истории и жалобы на чрезмерный шум в деревне и ущерб, причиняемый собственности трибунами, прожекторами, кранами и так далее, и так далее, и так далее.
Граф с величественным равнодушием выслушал все эти «и так далее», потом спросил, к чему они относятся.
— Ни к чему конкретно, — ответил Буонсиньори, — но я обратил внимание, что в спорах юридического характера «и так далее» являются более убедительными, чем вразумительные слова.
— Возможно, — ответил граф. — Однако исторические прецеденты показывают, что бороться с демократическим противником демократическими методами нецелесообразно. Если мы поведем себя таким образом, то выкажем неоправданную учтивость и лишь получим бессмысленный ответ на бессмысленную жалобу. К сожалению, монополии на «и так далее» у нас нет.
— Единственно подлинная демократия — это народная демократия, — заявил Филиграни.
— Единственно подлинная демократия — это государства вроде Соединенных Штатов, где люди имеют право критиковать, но не действовать. Раз они обречены на вынужденное бездействие, гораздо гуманнее отнять это право. Тюрьма без окон не дает возможности человеку созерцать всю меру своего несчастья, поэтому доставляет меньше страданий, чем тюрьма с окнами.
— Какой план у вас? — обратился Буонсиньори к Старому Плюмажу.
Старый Плюмаж откашлялся.
— Синьоры, я сторонник самых решительных действий в рамках благоразумия. Считаю, что нужно изложить наши претензии не с холодностью дипломатических нот, а с жаром и нескрываемыми чувствами. Пусть эти янки устыдятся, что оскверняют своими искажениями память наших почивших воинов!
— Но мы жалуемся, что они искажают нас, а не почивших! Получится неискренне, — сказал Буонсиньори.
— Нужна парочка взрывов. Подстроенный несчастный случай. Раненый американец. Несколько слушков. В деревне, мол, небезопасно. Тщательно спланированная кампания незначительных происшествий, — сказал Филиграни.
— Мы не в России! — возразил граф.
— Увы! — ответил Филиграни, доедая последний кусок грудинки с трюфелями.
— У меня есть предложение лучше всех ваших, — спокойно, словно это разумелось само собой, сказал граф. Остальные недоверчиво поглядели на него.
— Через два дня на площади Виктора-Эммануила Второго будет воздвигнут памятник героизму нашей деревни, я прав?
Остальные кивнули.
— Памятник ударной бригаде имени Первого Мая будет открыт в следующий майский праздник возле лотков для стирки, — сказал Филиграни.
— Меня это не интересует, — ответил граф. — По-моему, на площади и без того уже слишком много статуй. В одном конце группа ангелов, посвященная победе при Пьяве, в другом — нелепый бюст Кардуччи в панамской шляпе, посередине — питьевой фонтанчик в память о Гарибальди, а возле церковной стены — отвратительное пугало, долженствующее изображать ищущего вдохновения Андреа дель Сарто. С новой статуей их станет пять, и по площади нельзя будет проехать ни в одном направлении. Из школы уже поступали жалобы, что детям невозможно играть на главной площади в футбол.
— Но мы теперь не можем отказаться от статуи! — взорвался Старый Плюмаж. — Это будет означать разбазаривание добросовестно собранных общественных фондов!
— Вы негодуете так только потому, что на памятнике есть ваша фамилия, — язвительно сказал Филиграни. — Я за отмену этого проекта.
— Я лишь предлагаю, — продолжал граф, — установить статую не в деревне, а там, где героизм имел место.
Все молча задумались.
— Каким образом это будет связано с нашим недовольством американцами? — спросил Старый Плюмаж.
— Неужели не ясно? — ответил граф. — В полдень, когда освещение наиболее благоприятно для съемок, заиграют военные оркестры и испортят им звукозапись, к тому же, что гораздо более важно, местоположение статуи будет тщательно выбрано, чтобы съемки поддельной деревни, которую они имели наглость выстроить у нас под носом, никуда не годились. Установим мы статую, друзья, на повороте дороги, чтобы стало невозможно снимать с юго-востока гипсовую деревню, не захватывая в кадр статую, а она, исторически рассуждая, могла появиться только после тех событий, которые они экранизируют.
Буонсиньори рассмеялся первым, к нему присоединился Старый Плюмаж.
— Но! — предостерегающим жестом прервал их граф. — Необходимо ускорить наши приготовления и установить статую сегодня. Вызвать телеграммой на открытие Валь ди Сарата. Оркестрам надо провести репетиции. Все должно быть в состоянии полной готовности.
Все обменялись рукопожатиями. Филиграни заверил собравшихся в своей моральной поддержке, но настоял на свободе действий, заключавшейся в саботаже. Старый Плюмаж произнес с дрожью в голосе:
— Наши методы различны, наша цель едина! Потом все разошлись, тайком, как и сходились туда.
Памятник представлял собой каменное основание с бронзовой скульптурой итальянского солдата, уверенно шагающего в беспредельность, несмотря на зловещую помеху — отвратительную фигуру, похожую на летучую мышь, сбоку от него. Когда скульптора спросили о смысле этого весьма невразумительного символа, он раздраженно ушел, брюзжа что-то насчет обывателей и призывая в свидетели пошлости наставших времен тень Донателло.
Это чудище стояло под покрывалом в конюшне Старого Плюмажа. Однако той ночью группа мужчин нарушала тишину кряхтеньем и стонами под его тяжестью. Повсюду в мрачных глубинах дворов раздавались режущие слух звуки репетиции на духовых инструментах. Неумело выводимые на флейтах трели доводили немигающих сов до судорожного уханья. Округа жила тайной жизнью, а большинство американцев тем временем находились во Флоренции, они не помнили ни о чем, кроме гнетущей тоски по дому, и, как всегда, были очаровательными жертвами собственной необузданной щедрости.
Неподалеку от Флоренции, там, где грузовик в конце концов встал на петляющей по холму дороге, Ганс и его коллеги спали в отеле (во всяком случае, существование там отеля упоминается в путеводителях, правда, без комментариев). Их чувства были притуплены вдыханием выхлопных газов. Наутро планировался ранний выезд.
Эрхардт приехал ночью поездом во Флоренцию и прервал свое путешествие там, намереваясь чуть свет сесть в туристский автобус до Сан-Рокко. В Риме Валь ди Сарат получил телеграмму от Comitato di guera и почувствовал себя, как Наполеон на острове Эльба, в воздухе зазвучали голоса Старой Гвардии. Взял у дяди машину из обширного собрания полуофициально находившихся в его распоряжении автомобилей и решил присутствовать при открытии памятника. Сцена была подготовлена к заключительному акту.
