Аурел Михале - Тревожные ночи
— Эй, дяденька Мартон, — позвал я его и пополз к тропке.
— Это ты, сынок? — удивился Мартон. — Я вас искал всю ночь в пойме. — И, показывая перевязанную руку, добавил: — И меня настигли, проклятые…
У меня не хватило сил ответить ему. Я остался лежать на тропке, уткнувшись носом в землю. Мартон испуганно склонился надо мной и перевернул меня лицом вверх.
— Ты потерял много крови, — произнес он тревожно, взглянув на мое лицо.
Я закрыл глаза. Почувствовал, Как он снял с моей шеи сумку с гранатами и набросил себе на плечо. Но когда он захотел взять и мою винтовку, я стал сопротивляться и скова лег на нее.
— Нам надо идти, — схватил меня Мартон за плечо. — Немцы могут настичь нас…
— Иди один, дяденька Мартон, — прошептал я. — Мне уж все равно. Один черт! Пока дышу, буду подстерегать их здесь на дороге…
Мартон Хорват что-то сердито пробормотал по-венгерски и, схватив меня под мышки, поднял до уровня своей груди, так что я смог на мгновение прямо посмотреть ему в глаза.
— Дяденька Мартон, — шепотом попросил я его, — когда придут наши в Луну, расскажи им все, как было…
— Хватит болтать! — прикрикнул он на меня своим грохочущим голосом. — Пойдем со мной.
Мартон опустился возле меня на колени, чтобы я мог лечь ему на спину и обхватить за шею руками. От нестерпимой боли меня бросило в жар. Прежде чем мы успели двинуться, я еще раз услышал выстрелы немцев со стороны поймы Сомеша. «Они все еще подстерегают нас», — подумал я. Но тут мысли мои смешались, и я перестал что-либо чувствовать, кроме тяжелых размеренных шагов дяденьки Мартона, — меня словно несло куда-то по волнам.
Очнулся я уже на кукурузном поле. Голова моя покоилась на плече старика, первые лучи рассвета ласкали веки. Мартон, видно, очень устал, он дышал горячо, прерывисто, со свистом. Он мягко уложил меня на землю между кочками, как на подушки. Сквозь полузакрытые веки лицо его в ярком утреннем свете казалось колеблющимся беловатым пятном с черными полосками бровей и усов. И не только его лицо, но и кукурузные стебли, и горизонт — все передо мной качалось и будто плыло куда-то.
Дяденька Мартон опустился рядом со мной на землю и сделал несколько глубоких, протяжных вздохов, словно набирая силы. Какая-то вспугнутая нами птица стремглав пролетела над верхушками стеблей к лесу. Небо прояснилось и сверкало пламенем рассвета. Только в стороне Сомеша еще притаилась тьма из-за скопившихся за ночь туч. Первые солнечные лучи косо ударили по сухим кукурузным листьям, искрясь в капельках росы.
— Пошли! — поднялся Мартов.
И он снова стал передо мной на колени, чтобы я мог лечь ему на спину. Мартон нес меня через кукурузные поля тем же быстрым, нетвердым шагом, задыхаясь. Еще раз он опустил меня на землю в своем саду на околице села. Тут мысли мои снова смешались, и я уже не помнил, как он донес меня до дому.
Когда я открыл глаза, кругом было темно. Воздух был спертый, пахло пылью, распаренной конопляной паклей и сухой кожей. Я находился на чердаке дома Мартона. Сквозь стреху тут и там пробивались солнечные лучи. Винтовка, сумка с гранатами, берет и китель с ремнем свалены были кучей у изголовья. А охотничьи сапоги с железными наугольниками стояли в ногах, глубже под стрехой. Сам я лежал на одеяле, разостланном на мягкой и теплой конопляной пакле; нога все еще была обвернута в пропитанную кровью обмотку. Боль в ней и разбудила меня: словно кто-то тыкал острым ножом в голень, захваченную в огненные тиски. Мне хотелось крикнуть, позвать Мартона. Но я не знал, кто сейчас у него в доме, и сдержался.
Я подполз под стреху и, приподняв осторожно несколько черепиц, выглянул во двор. Он был пуст и чисто выметен, как и вчера ночью, когда мы увидели его впервые при лунном сиянии. Пуст был и фруктовый сад, примыкающий к кукурузному полю, пуста и околица со своей медной осенней листвой. Но в дальнем конце сада под деревьями расположились немцы. Их фронт сейчас проходил по дубраве дугой, обращенной вогнутой стороной к селу. Тут и там за земляными насыпями поблескивала сталь пулеметов, направленных в сторону кукурузного поля. Между пулеметными гнездами солдаты в синей форменной одежде спешно рыли убежища, щели, траншеи… «Они хотят организовать здесь оборону», — подумал я, обеспокоенный. Я находился сейчас в тылу их фронта, и пробраться мне в теперешнем моем состоянии сквозь линии противника было невозможно.
Так, лежащего под стрехой, с глазами, устремленными на немцев, и застал меня Мартон. Я почувствовал его приход, только когда он остановился за моей спиной. Он принес белые холстяные бинты, ведерко с теплой водой, миску и бутылку с креолином, сразу заполнившим запахом весь чердак.
— Неприятность, сынок, — пробормотал он. — Немцы вернулись.
Я молча вылез из-под стрехи и растянулся на одеяле. Мартон Хорват стал как будто еще угрюмей, поглощенный своими невеселыми мыслями, которые он явно хотел скрыть от меня, но которые именно потому внушали мне тем большее беспокойство. «Он рискует ради меня жизнью, — подумал я с благодарностью. — Если немцы узнают про меня, они его расстреляют». Но я не успел высказать ему свою признательность, потому что он сразу же принялся за дело. Налил теплой воды в миску, накапал туда креолину и, опустившись возле меня на колени, стал осторожно снимать с ноги испачканную кровью и землей обмотку. Чтобы отвлечь меня от боли, он принялся рассказывать про креолин — что он хранился у него с весны, когда его лошадь напоролась на гвоздь. Время от времени он поглядывал на меня и, когда видел, что я кривлюсь от боли, переставал разбинтовывать ногу. Я взял берет и прикрыл им лицо. Мартон знал, что ему надо спешить. Сняв обмотку, он отрезал ножницами одну штанину ниже колена. Но когда он дошел до пропитанных кровью, прилипших к ране кальсон, ему пришлось отрывать их кусок за куском. Покончив с этим, он долго промывал рану водой с креолином. Когда боль становилась нестерпимой, я метался по постели, обливаясь холодным потом, обмирая и оживая по нескольку раз.
— Пока не дойду до здорового мяса, не отпущу тебя, — прошептал Мартон. — Иначе потеряешь ногу.
Я не выдержал и снова потерял сознание… Когда я очнулся, то почувствовал на своем лбу тяжелую, жесткую, прохладную руку Мартона. Весь чердак был пропитан запахом креолина. Свет тяжело давил на веки — чтобы увеличить приток свежего воздуха, дяденька Мартон приподнял еще несколько черепиц. Боли я больше не чувствовал, но нога все еще была тяжелой — она распухла и одеревенела, я не мог ее согнуть. Мартон Хорват крепко забинтовал ее и привязал к ней доску. «Что бы я делал, если бы не наткнулся на него в лесу? — подумал я с благодарностью, глядя на него горячим взором, со слезами на глазах. — Околел бы как собака!» Но я видел, что Мартон так был погружен в свои мысли, что ничего не заметил. Я вспомнил о его положении, и мною снова овладел страх.
— Разреши мне остаться у тебя до ночи, дяденька Мартон, — попросил я его.
Мартон вздрогнул, словно отгоняя от себя тяжелые мысли, и стал отечески ласково гладить меня по лбу рукой.
— Ты дитя, сынок, — сказал он с упреком. — Куда ты пойдешь?
— Нет, дяденька Мартон, — продолжал я упрямиться, — я ведь понимаю…
— Ничего ты не понимаешь, — прервал он меня, закрывая мне рот рукой. — А почему я это сделал? — произнес он своим обычным грохочущим басом. — Потому, что не забыл, что моего Андраша Хорти послал в бой…
Мартон Хорват помолчал некоторое время, словно преодолевая воспоминания о сыне. Я нашел его руку и молча сжал ее. Эта жесткая, тяжелая рука с трудовыми мозолями крестьянина напоминала мне руку отца. Одно мгновение потребовалось, чтобы повернуться и поцеловать ее.
— Прости меня, дяденька Мартон, — произнес я немного спустя. — Я должен тебе признаться, сегодня ночью я подумал, что ты сговорился с мельником выдать нас немцам.
Мартон Хорват поднялся, возмущенный, и посмотрел на меня холодно, подозрительно.
— Глупо ты подумал, сын, — бросил он сердито.
Потом, указав на поставленную у постели миску с молоком, направился к выходу. Огорченный, я позвал его несколько раз, но он даже не взглянул на меня.
Так я снова остался один на своем ложе из конопляной пакли. Мне было жаль, что я рассердил Мартона. Весь день я промучился, упрекая себя. Но в то же время не переставал следить за движением немцев в саду. До молока я не дотронулся. Какую пользу могло оно мне принести? Больна была моя душа, не тело.
Позднее, после полудня, в самый разгар жары, я вдруг услышал испуганное тявканье собаки и немецкую речь во дворе… «Они напали на след, — подумал я с ужасом, — и пришли взять его». Снова подполз я под стреху и приподнял черепицу. Два молодых солдата, краснощеких, белокурых, со сдвинутыми на затылок касками, стояли перед домом, держа в руках гроздья фляг. Дяденька Mapтон вышел к ним с ведром и не спеша наполнил им фляги водой. Немцы давно уже скрылись за деревьями, а он все еще стоял с ведром в руке и собакой у ног…
