Аурел Михале - Тревожные ночи
— Как добраться до моста? — спросил Бижа крестьянина.
— Тут, вдоль реки, — указал рукой Мартон.
Бижа послал меня за оставшимися у опушки: нам надо было сообща обсудить положение. Уже перевалило за полночь, когда мы поднялись в путь. Не было смысла возвращаться в батальон без схемы укреплений моста, раз мы находились от него в каких-нибудь пяти — шести сотнях шагов! Мы распростились с Мартоном Хорватом, крепко пожав ему руку, и, углубившись в прибрежную рощу, стали пробираться к мосту.
Но нам не удалось даже разглядеть его опор, которые почему-то представлялись мне в виде высоких каменных столбов, как спереди и справа от нас затрещали вдруг два пулемета. Их огонь скрещивался как раз над местом, где нам пришлось залечь. Трое, Петре Дрэгэницэ, Ион Самоилэ и еще один боец, больше не поднялись. Бижа, привстав на одно колено, разрядил автомат в сторону, откуда стреляли немцы. Но новая пулеметная очередь уложила и его. Он был ранен в живот. Схватив тогда винтовку, я стремглав бросился к берегу и, кубарем полетев вниз, очутился почти у самой воды. Сжавшись в комок, лежал я на мокром песке. Я испытывал мучительную боль в голени, раздробленной пулей. Кровь, горячая, жгучая, хлынула из раненого сустава. Не в силах более удерживаться от стонов, я засунул кулак в рот, чтобы не кричать. Там, где пали мои товарищи, пулеметы все еще продолжали неистовствовать, срезая ракитник. Время от времени шальная пуля из рощи со свистом пролетала над водой Сомеша, нарушая тишину этой светлой ночи и гулким эхом отдаваясь вдали.
Дождавшись, пока стихнет огонь немцев, я крепко стянул ногу обмоткой и пополз вдоль берега назад к плотине. Я полз, упираясь в землю грудью и локтями и волоча правую ногу, обмякшую, как тряпка. Полз, крепко стиснув зубы от нестерпимой боли, которая жгла мне колено, как раскаленное железо. Я чувствовал, что силы оставляют меня: голова кружилась, в глазах темнело, на лбу выступили холодные капли пота. Когда я увидел наконец дрожащую, словно парящую над водой, тень от плотины, я уже не ощущал ни усталости, ни боли. Меня охватила сладкая истома, чувства мои, казалось, онемели, и я без сил рухнул на свою винтовку. «А может, это Мартон Хорват толкнул нас в ловушку к немцам?» — мелькнула мысль, и я потерял сознание.
* * *Очнулся я с онемевшей правой ногой и раздирающей болью в коленном суставе. В первую минуту я не мог сообразить, ни что со мною, ни где я нахожусь. Меня мучила страшная жажда. Губы пересохли, лицо пылало. В голове шумело, и она была тяжелая, как свинец. Потом до моего глуха донеслось журчание воды, и я сразу вспомнил все. Открыл глаза. Луна исчезла. Небо покрылось тучами, и только в стороне нашего фронта мерцало несколько разрозненных звезд. Снизу, с Сомеша, дул легкий холодный ветер ранней осени. Тени от плотины на реке не было видно, но плеск воды о дерево напомнил мне, что я нахожусь недалеко от тропинки, ведущей в молодую дубраву.
Я подполз как мог по гравию к воде и жадно припал к живительной влаге. Я пил и пил, не в силах оторвать губ, охваченный каким-то безумием. Потом стянул берет и окунул пылающую голову в воду. Я ощутил прилив сил и окончательно пришел в себя. И тут снова вспомнил о Маргоне Хорвате. Он знал от мельника, что в роще немцы… потому и толкнул нас туда, чтобы мы попали к ним в лапы. Он выдал нас немцам. Но вдруг, словно наяву, я увидел чистоту его серо-голубых глаз. Мысли мои стали путаться. «Нет, он не мог быть таким подлым. Но тогда почему он отказался взять меня и вижу с собой к мельнику? Почему? — снова и снова задавал я себе этот вопрос. — Наверняка его подослали немцы», — продолжал я терзаться сомнением…
Над водой, в стороне гор, ночь уже начинала редеть. «Скоро наступит день…» — подумал я испуганно и невольно нащупал рукой сумку с гранатами на бедре. Потом вернулся на прежнее место, где оставил винтовку. Вместе с приливом сил резче ощутил боль в суставе. Она становилась все острей, нарастала, поднималась вверх по ноге, к бедру. И все мучительнее ощущал я каменную тяжесть правой ноги. «Я должен во что бы то ни стало вернуться в батальон… — твердил я себе. — Должен доставить им сведения о немцах на селе и у моста…» Но как вернуться? Я мог передвигаться только ползком. «Ничего, мне бы только затемно достичь леса, — убеждал я себя. — А там уже легче будет… За день через лес и кукурузные поля я ползком к вечеру доберусь до своих…»
Сдвинув на затылок берет, чтобы он не сваливался на глаза, я схватил в руку винтовку и двинулся дальше. Мучительно трудно было ползти, отталкиваясь одной левой ногой и опираясь на локти и грудь. Рана болела, словно кто-то наносил по ней удары ножом. Боль усиливалась, подбиралась выше, к туловищу, к сердцу, к мозгу. «Это только вначале… — пытался я обмануть себя. — Когда я согреюсь, она пройдет. Я больше не буду ее чувствовать». И, стиснув зубы, я полз и полз по берегу, пока не достиг плотины. Дальше я двигаться не мог и снова лег на винтовку. Я вконец обессилел. Ночь над водой все больше и больше редела. «Скоро будет совсем светло, я немцы захватят меня здесь… Нет, не дамся им в руки… буду защищаться… только если мертвым возьмут… Пока есть у меня гранаты и патроны, пока есть руки, штык, зубы, которыми можно кусаться, не дамся им…»
И как раз в это мгновение прибрежная роща снова загудела от выстрелов. Стреляли сзади, как будто с того самого места, где лежали распростертые на земле Бижа. Дрэгэницэ и другие.
«Кто знает? — подумал я. — Не вышли ли немцы из укрытий, чтобы разыскать нас?» Я собрал последние силы и снова пополз к тропинке, спускавшейся к плотине. Влажная от росы, она вилась по ракитнику к молодому лесочку. У меня начинала кружиться голова, как только я приподымался, чтобы измерить ее глазами. «Я должен во что бы то ни стало добраться до лесочка, — подгонял я себя. — Там я смогу легче защититься от немцев».
Тишину прибрежной рощи снова нарушил выстрел. Одиночный. Но прозвучал он так близко и громко, что меня снова пронизал страх.
«Нет, нет, не удастся вам захватить меня», — мысленно грозил я немцам, поднимаясь вверх по тропке. Я полз, скрипя от боли зубами, стеная, мучаясь. Я полз, натянутый как струна, пригнув к груди голову, глубоко погружая пальцы в гравий. Протащившись так шагов пятнадцать, я задохнулся… Пришлось остановиться. Боль одолевала меня. Раскаленное острие ножа все глубже вонзалось в голень. Голову сжимал огненный обруч. «Мне нельзя поддаваться», — убеждал я себя, борясь, чтобы не потерять сознание… В ракитнике прозвучал еще один выстрел. «Они приближаются», — заключил я по звучности эха.
Ночь все более и более светлела, занималась заря. До лесочка оставалась какая-нибудь сотня шагов. Я снял берет, вытер им пот с лица и, свернув трубкой, засунул в рот, чтобы не завыть от боли. И снова пополз вверх. Остановился до лесочка всего один раз, чтобы перебросить сумку с гранатами через левое плечо. Но не удержался и, полетев кубарем с тропки, упал в молодой кустарник. Я так ослабел, что не в силах был шелохнуться. «Дождусь их здесь», — решил я, имея в виду немцев. Почему-то я был уверен, что они обязательно появятся, как только я попытаюсь приблизиться к лесу.
«А что, если они не придут? — вдруг спросил я себя с испугом. — Нет, придут, обязательно придут. — Я не мог себе представить иной возможности. — Не подыхать же мне здесь, как какому-то зверюге!..» Самое печальное заключалось в том, что никто из нашего дозора не спасся. Хоть бы одному удалось вернуться в батальон! Доставить сведения о немцах в Джилэу и о мосте… «Ну, погоди же, Мартон, — прошипел я сквозь стиснутые зубы. — Поплатишься!.. Кто-нибудь да отомстит за нас!..»
На мягкой лиственной подстилке боль на время оставила меня. Пропитанная кровью обмотка снизу затвердела, нога стала, как бревно. Она совсем онемела. Я ощущал в ней лишь нервный зуд. Но так продолжалось только пока я лежал неподвижно. Стоило мне коснуться раненой ногой земли, как снова пронзила меня жгучая боль, будто я дотронулся до расплавленного олова. Боль шла от кости, от раздробленной коленной чашечки.
«А может, меня ранили пулей «дум-дум», — мелькнула страшная мысль: я вспомнил, что немцы стреляли иногда такими пулями. И в этот самый момент я услышал шелест в прибрежной роще у края лесочка. Я положил сумку с гранатами рядом и. прижавшись грудью к земле, стал наводить винтовку. Роща, словно рассеченная тропкой, заколыхалась передо мной, и на краю леса неожиданно показался человек. Это был Мартон Хорват. Палец задрожал у меня на курке. Я старался справиться с волнением, не спуская глаз с конца тропки… Мартон Хорват сначала тревожно оглянулся назад, потом, воткнув в землю вилы, долго стоял, глубоко дыша, будто освобождая грудь от тяжести. Затем опустился на землю рядом с вилами. Утренние лучи падали прямо на опушку, и я мог, таким образом, отчетливо видеть, как, засучив рукав своей фуфайки, он поднес окровавленную руку ко рту. Закрыв глаза и кривясь от боли, он высосал из раны кровь, оторвал полосу холста от подола рубахи и крепко обвязал руку. Затянул узел зубами и снова опустил рукав фуфайки. Потом поднялся и постоял некоторое время, устремив глаза на прибрежную рощу. Тут снова раздалось несколько выстрелов. Они прозвучали еще ближе. Мартон Хорват пробормотал что-то по-венгерски, очевидно ругательство, и схватил вилы, чтобы двинуться в путь…
