Борис Бурлак - Левый фланг
— А мы пренебрегаем иной раз академическими уроками на том основании, что война многое перечеркнула из наших старых представлений. Но аксиомы остаются аксиомами. И нужно бы считаться с ними, тем паче в обороне. Мы как-то перестали думать за противника: все равно, мол, наша берет. Отсюда и такие неприятные сюрпризы, как последние контрудары немцев, которые сосредоточили именно здесь, на юге, самую мощную танковую группировку.
— Вы полагаете?
— Я уверен в этом. К тому же, нас не балуют резервами. Всегда и все — там, в центре, хотя центр тяжести войны, быть может, переместился давно на юг. И теперь, когда войска других фронтов успешно продвигаются на запад, к Одеру, мы здесь вынуждены отступать на восток, к Дунаю. Конечно, в конце концов все это сбалансируется, но, к сожалению, нам придется туго в ближайшие недели. Противник, нащупав слабину, ни за что не оставит в покое Третий Украинский.
— А не сгущаете ли вы краски, дорогой товарищ?
— Я очень хотел бы ошибиться в данном случае. Жаль, что Толбухину опять достанется. Говорят, не родись хорош-пригож, а родись счастливый.
— Кстати, вы были когда-нибудь знакомы с Толбухиным?
— Был.
— Что же вы молчали до сих пор?
— Видите ли, время одних людей сближает, других — разъединяет. Мы когда-то учились на одном факультете, в академии, только на разных курсах. Федор Иванович уже заканчивал, я начинал. Потом обстоятельства сложились так, что он потерял меня из виду.
— Почему сами не напомнили о себе?
— Прошли годы, мы уже занимали совершенно разное положение в армии, и всякое напоминание о себе могло быть расценено неверно.
— Плохо вы знаете его.
— Нет, я хорошо знаю Федора Ивановича Толбухина как человека редкой скромности, потому-то мне и не хотелось выставлять напоказ наше прошлое знакомство. Мало ли что могут подумать другие.
— Одним словом, вы поступились дружбой ради обывателей?
— Может быть. Но, во всяком случае, я сохранил глубокое уважение к нему. Когда весной сорок второго года до меня дошел слух, что он отстранен от должности начальника штаба Крымского фронта, я долго переживал его беду как свою собственную.
— Да, тогда Мехлис перестарался. Но правда ни в огне не горит, ни в воде не тонет.
Строев с благодарностью посмотрел на Шкодуновича: столь доверительно никогда еще не разговаривал с ним командир корпуса.
Они помолчали, раскуривая отсыревшие венгерские сигареты.
— А Толбухин помнит вас, — вдруг сказал комкор, когда сигарета разгорелась. — Недавно я случайно назвал вашу фамилию. Маршал так и встрепенулся: «Неужели Ваня Строев? Быть не может!..» Откуда мне было знать, что вы старые друзья?
— Друзья — это слишком громко, — быстро заметил Строев, чтобы скрыть свое волнение.
— Ну, пусть знакомые, если так вам больше нравится, Иван Григорьевич… Поеду, как-нибудь еще поговорим.
Они простились на окраине спящего села. Ходкий виллис, жадно набирая скорость, через минуту скрылся за темным клином заповедного векового бора, который безмолвствовал сегодня целый день. Строев бросил давно потухший окурок в талый снег и пошел к себе на квартиру.
Встреча с генералом Шкодуновичем настроила на сентиментальный лад. Строев был тронут тем, что Федор Иванович, оказывается, не позабыл старого товарища по академии, хотя не виделись они без малого восемь лет. «Неужели Ваня Строев? Быть не может!» — повторял он сейчас слова Толбухина, будто заново открывая в нем ту истинно русскую простецкую доброту, что притягивала буквально всех к этому всегда уравновешенному, совестливому человеку. И кто бы мог подумать, что такой вот П ь е р Б е з у х о в, мягкий, деликатный военный интеллигент-штабист, будет командовать армией в самый черный год войны, когда нужна была действительно железная воля; а потом, приняв Южный фронт, твердой рукой поведет войска на запад, круша на своем пути ударные фланговые группировки немцев. Кто бы мог подумать… Значит, и звон металла в голосе, и подчеркнутая строевая выправка не в любом случае выражают суть полководческого характера. Тут легко ошибиться, приняв видимость за сущее. Иные ведь как властно, зычно командовали на маневрах, а на поле боя растерялись, будто новобранцы. Толбухин не растерялся. Только бы выдержать ему еще и этот последний и решительный бой в Венгрии. Только бы не подвели его старые раны и контузии. Жаль, что нет резервов. Но он умеет воевать и без оглядки на резервы. Выдюжит. Непременно выдюжит. Военная история любит повторяться: и если немцы пойдут ва-банк, чтобы любой ценой деблокировать Будапешт, то маршалу Толбухину выпадет на долю стойко отразить их танковый удар, как отражал тогда, под Сталинградом, его сосед — командарм Малиновский атаки фон Манштейна. Толбухин и Малиновский поменялись теперь местами. Что ж, крупные сражения действительно как бы повторяются, оставляя все новые и новые засечки на древе военного искусства.
Строев постоял у ворот, огляделся. Зимнее небо задумчиво роняло на село мокрые снежинки. Они таяли на лету, подхваченные низовым адриатическим ветром. С юга надвигалась оттепель, тонко вызванивала капель под крышами. Полная иллюзия русского апреля, который дорог Ивану Григорьевичу с детских лет, когда его, мальчишку, посылали затемно на первые проталины в горах, пасти скот. Целую вечность он не был на Урале. Кажется, с тех пор, как ушел на службу. Все собирался навестить, да и не собрался. Но теперь-то уж обязательно заглянет после победы. И не потому, что людей тянет под старость лет на родину, точно люди не могут без того, чтобы круг их странствий не замкнулся. А потому, что любой человек на фронте живет далеким прошлым, и сколько пылких обещаний дано тут юности в самые длинные минуты перед боем. Надо, надо выполнить все эти обещания, которые, быть может, хранили тебя в твой смертный час. Это не суеверие, это вечный поиск душевной опоры на войне.
Он решил было зайти к Панне, но поздно уже. Не стоит ее будить, если тебе самому не спится. Ну разве не странно, что они встретились на фронте, что их свела именно война — этот главный разводящий людских судеб.
Строев хотел снова закурить, однако сигареты кончились. Ну и ладно: голова сегодня как пивной котел — то ли от табака, то ли от ранней хмельной оттепели. Неужели скоро весна? Солдаты ждут очередную смену времен года, как смену частей на переднем крае после изнурительных боев на старом, всем надоевшем участке обороны, когда можно будет отдохнуть в ближнем тылу, набраться сил для нового броска вперед. Но впереди весна необыкновенная: без передыха, без долгого постоя в мадьярских деревнях, без ожидания конца распутицы. А пока что в Венгрии только оттепель, и не сегодня завтра жди крепкого морозца. Это и понятно: до календарной-то весны еще целых шесть недель. Что они принесут с собой?
Батальон Дубровина был выведен в резерв комдива с самого начала немецкого контрнаступления на Бичке. Он занял все жилые постройки господского двора, расположенного на северо-западной опушке Баконского леса. Тут не нужно было рыть щели, чтобы укрываться в случае бомбежки: хватало винных бункеров. Андрей Дубровин, получивший недавно звание майора, сам следил за тем, чтобы его люди не устраивали пирушек. Он выставил круглосуточную охрану у главного подвала, где хранились такие запасы белого венгерского, которых не исчерпала бы и вся дивизия, и приказал выдавать к обеду по кружке вина на брата, чтобы не очень раздражать солдат чрезмерной строгостью. Солдаты оценили такой жест комбата. Понимали: где кружка — там и вторая. Ну, а на свежую баранину и кое-что другое никаких норм вообще давно не существовало.
— Наконец-то на курорт попали! — смеялись автоматчики, принимая из рук старшин полные канистры с белым венгерским.
Но трофейное вино приходилось отрабатывать. Командир батальона ввел в действие м и р н ы й распорядок дня: с утра до вечера стрелковые роты занимались боевой подготовкой, даже ходили в учебные атаки на прилегающие к господскому двору высотки. Особенно доставалось полковым минометчикам, которые были приданы батальону для пущей важности. Дубровин заставлял их по нескольку раз менять огневые позиции, неотступно следуя за пехотой. Так что кружка вина с лихвой окупалась солдатским потом. За глаза полковые минометчики поругивали комбата, — зачем вся эта игра в солдатики, когда воюют не первый год, а по вечерам, усердно сочиняя письма домой, никак не могли нахвалиться к у р о р т н о й жизнью.
По вечерам и сам Дубровин, уединившись в барском кабинете, писал матери. Если бы все эти листки, отправленные ей за три с половиной года, сложить вместе, то пожалуй, не затискал бы их и в вещевой мешок. Мать просила сообщать коротко, — жив, здоров и все, но он-то знал, как любит она читать подробные, обстоятельные письма с той поры, как ее Андрюша, комсомолец, уехал на стройку в Орск. Он стал помогать маме с шестнадцати лет, отказывая себе в самых соблазнительных ребячьих удовольствиях. В кино не пойдет лишний раз, а деньги соберет и вышлет в конце месяца. Каково же было его удивление, когда мать назвала однажды такую сумму сбереженных денег, о которой он и предполагать не мог. Неужели столько заработал? Он мягко упрекнул ее, чтобы не обидеть. Но она обиделась, сказала: «Вот женишься, тогда хозяйничай, как знаешь. А пока я за тебя в ответе перед людьми». Жениться помешала ему финская война, вслед за которой началась эта — главная. Хорошо, что успел осилить строительный техникум без отрыва от производства. Так и пошел под огонь — необласканный, нецелованный, о чем прямо, без стеснения говорила мать в суматошные деньки его побывки осенью сорокового года.
