Эдуард Беляев - Мусульманский батальон
И еще я увидел на коробке входной двери свежую черточку-царапину (не гранаты след — фломастера). Так мамы помечают рост своего чада, и, повторяя год за годом этот священноподобный семейный ритуал «выцарапывания» по дереву, забираясь пометками все выше и выше от пола, радуются возмужанию и зрелости своей кровинушки. Эта отметка в своем сиротливом одиночестве останется навечно зарубкой без продолжения, как прерванная жизнь…
В правом крыле здания — просторный кабинет. Высоко и неровно висит люстра с каскадом хрустальных граненых подвесок, добрая половина которых посечена и изломана. Узнаю: по люстрам палили из автоматов любители мелких сувениров. А может, все куда проще: один додумался — остальные поддержали. В глубине большой стол, на полу разбросаны бумаги, письменные принадлежности, книги. Бокарев поясняет, словно стыдясь беспорядка: «Не все еще просмотрели, приказано не трогать». Несмотря на бедлам и раздор, следы роскоши не скрыть — она восточная, аляпистая, замысловато-витиеватая, европейскому глазу чуждая и непонятная. Но и не для них все это создавалось и творилось, чтобы прислушиваться к их мнению, потакать чужим вкусам. Европейцев сюда не приглашали… Как Фридриха Михайловича, как, впрочем, и меня, и сотни тысяч других наших соотечественников. Приблизительно так я рассуждал про себя, подавляя желание сказать об этом вслух полковнику, досаждавшему своими умозаключениями о бутафорской фальшивости, мещанской тяге к яркому и эффектному, пошловатой роскоши Востока.
Через два года я снова побываю в этом кабинете. После моей командировки по воинским частям, проводившим операции в горах, с новым командующим 40-й армии генералом Ермаковым Виктором Федоровичем — третьим по счету, — мы более часа будем вести беседу, и времени будет предостаточно для того, чтобы внимательно оглядеться и с тоской вспомнить ту «восточную пошловатую роскошь», на смену которой пришла сухая аскетическая скромность с ярко выраженным безликим казарменным вкусом и портретом товарища Брежнева в «красном углу», которому оставалось висеть считаные недели…
По узенькой крутой лестнице поднялись на чердак. Он оказался неожиданно грязным, неустроенным. Беспорядочно валялись ящики с пыльными плафонами, абажурами, софитами, что удивительно, целыми, не побитыми после всего здесь произошедшего. Шаткие дощатые мостики поднимались к люкам заржавленных водопроводных резервуаров. Стропила подгнили, местами их поддерживали такие же трухлявые подпорки. Торопился Амин с переездом или недосмотрел качество ремонта? Затхлое убожество без… следов боя. Во время штурма чердак в левом крыле здания оставался закрытым на замок, и никто из атакующих туда даже не «рыпнулся» и вообще не поинтересовался. Хотя элементарные меры предосторожности, не говоря уже о самой сути тактики ведения боевых действий в городе, к тому просто обязывают, и во все времена неукоснительно соблюдались бойцами и командирами, яко «Отче наш». Вот так-то воевали, «аховые воители» на отдельно взятом квадратном метре чердачной площади при взятии отдельно стоящего дома-дворца… Да что уж теперь! Поубивали, кого приказали и кто на пути стал. Хрипло доложили, восторгнулись выполнением главной задачи, а там — и трава не расти. Процесс еще предстоял — пошарить надобно было по сусекам. В сейфе, в кармане — хоть что-то, да и перепадет. А на чердаке что? Пылища вековая. Небось домовой обитает. Да эти вот лампочки в коробах. Хотя и лампочка в палатке бы сгодилась…
А может, напрасно я так о них — зло и строго? Им не чердак нужен был — Амин. А его настигли этажом ниже — и туда мы завернули. Деревянная (из благородных пород, отметил полковник) позолоченная стойка бара. Явный, хорошо видимый, бьющий в глаза след автоматной очереди, аккуратно искромсавшей резьбу — без щепок, осколков древесины и заусениц. В одном месте — очень кучно и густо. Ею был убит Амин, заметил полковник. Попытался извлечь пулю (сувенир не сувенир, а порыв был), но они все слишком глубоко ушли в дерево — не удалось. (Полковник увидел мои потуги: «Не пытайтесь — напрасный труд, сблизи стреляли — не выковырять, если только раму не распилить».) Следов разрывов от гранат и снарядов рядом не было (без полковника заприметил).
Не прошли мы и мимо библиотеки. И угораздило ж меня туда зайти! Я видел расстрелянные книги. Убитую арабскую вязь, писанную от руки и переплетенную в телячью шкуру, искусно и старательно вычиненную натруженными руками великих безымянных мастеров-умельцев. Животным, благородно послужившим науке, истории и человечеству, исполнилось бы сегодня далеко за тысячу лет. Трогать и смотреть позволили, брать с собой — нет. Хотя вопрос так не стоял. Вопрос был сформулирован несколько иначе — понятно, что с определенным неудобством для полковника и других, с кем об этом говорил: шкафы, стеллажи, полки почти пусты — это стало возможным благодаря чему, или — кому? Давились словами и мялись, сопели и гнев на себя напускали. А собравшись с духом, сказали: «Да наши, сволочи, разграбили». И успокоили, видимо, только себя: «Но мы находим и по возможности изымаем». Полковник Фридрих не рекомендовал фотографировать — и я безропотно подчинился…
Традиции живы… Матросня грабила Зимний и перенасиловала женский батальон, защищавший дворец, где на втором этаже размещался госпиталь на 1000 мест. Он был создан по прямому указанию Николая Второго еще в 1915 году и никак не мог быть стратегическим объектом, заслуживающим внимания атаки на «ура». Командир женского батальона, Мария Бочкарева, Георгиевский кавалер, осталась чудом жива и рассказала о «чудесах храбрости» остервенелых ублюдков ленинской зарождающейся гвардии. Убивали даже тяжелораненых в кроватях. В Варшаве, Праге, Дрездене, Лейпциге, Берлине победители вырезали из багетовых рам полотна великих живописцев и только в одном Берлине истерзали более ста тысяч женщин. А кто посчитал количество поруганных девочек, девушек, женщин по всей Германии в тот победный май сорок пятого? Я, естественно, не могу апеллировать к адресным свидетельствам моих респондентов, тщедушных и хлипких старичков-фронтовиков, много мне рассказавших, при условии «инкогнито», о странных злодеяниях товарищей и своем участии в них. Поэтому в заключение приведу зарубежные данные. В 1992 году на Берлинском кинофестивале был представлен документальный фильм и свидетельства очевидцев о том, как в 1945 году солдаты и офицеры Красной Армии изнасиловали 2 миллиона женщин в Польше и Германии. Некоторые свидетельницы, которым было тогда 15–16 лет, рассказывали, что были насилованы всей командой до 100 раз. В некоторых случаях, чтобы не попасть под трибунал, после надругательства девочек тут же расстреливали.
Это было поколение, которое затем воспитало мое. Мы не знаем, через какие угрызения совести, какое чувство вины и личные трагедии прошла их жизнь и мораль. Я не могу поверить, что через 15–16 лет, глядя на своих подрастающих дочерей, они не вспомнили о тех несчастных польках и немках. Мы не знаем и в большинстве случаев можем лишь предполагать те мучительные коллизии, которыми наполнены души многих участников, в качестве трофея взявших себе сексуальное удовлетворение. В современных условиях нашего общества, за градом патриотического пустословия людей, не обладающих даже элементарными знаниями психологии и медицины, но усердно льющих воду на мельницу шароварного ура-патриотизма, практически нет хоть какой-нибудь методически обоснованной реабилитационной деятельности. А моральные девиации — отклонения от нормального курса — оказались вообще вне российской психиатрической науки. А значит, следующее поколение не защищено от прямой или косвенной трансляции скрытого криминального и полукриминального опыта.
Из Тадж-Бека вымели все, вплоть до дуршлагов с кухни и швабр. Не дорвались до женских тел потому, наверное, что не успели — их увезли. Такую же картину разудалого грабежа и татаро-монгольского опустошения я наблюдал в прилегающем к дворцу ресторане, выстроенном под стилизованную летающую тарелку. (Тот самый, в котором бойцы заказывали новогодний бал.) Словно предчувствуя эпоху предпринимательского накопительства, в баре раскурочили и унесли оборудование для производства ледяных кубиков, миксеры, небольшие холодильники и морозильные камеры — по тем временам штука диковинная для рязанских и азиатских пареньков. Не оставили розеток, лампочек, мыла, разноцветной финской туалетной бумаги.
Из трофеев и мне перепало — замполит Анвар Сатаров презентовал мне две перьевые ручки с письменного стола Амина, я их передал в музей истории Вооруженных сил. Не безвозмездно. Взамен мне показали китель Адольфа Гитлера, хранящийся в заказниках. Случилось какое-то невольное и довольно условное объединение, роднение двух диктаторов — большого и маленького. Застрелившегося и застреленного. В одном случае — под воздействием, в другом — при непосредственном воздействии «русиш» и «шурави». Что в переводе с немецкого и персидского языков — один черт: русско-советских… Сатарову — чтоб не было обид — я рассказал о передаче его подарка в музей.
