Анатолий Калинин - Товарищи
Обычно он входил в будку и, поставив автомат в угол, спрашивал:
— Как, фрейлейн Анна, кофе сегодня будем пить или чай?
Затем он ставил на конфорку чайник, предварительно прошуровав в печке кочергой угли, и вскоре после этого наливал в две большие кружки — Анне и себе — чай или кофе. Он заваривал их брикетами из своего ранца.
Первый раз, когда он придвинул Анне кружку с кофе и она отказалась, он с удивлением посмотрел на нее из-под крутого лба своими маленькими глазками.
— А я, фрейлейн, заваривая его на двоих, израсходовал целый брикетик.
И после этого у нее не хватило решимости отодвинуть от себя кружку.
Впрочем, она вскоре убедилась, что ничего плохого в том, что она пьет с ним кофе, не было. Это ровным счетом ни к чему не обязывало ее. И у него, по-видимому, не было с этим связано никаких посторонних побуждений.
Убедилась она и в том, что в дни дежурств Рудольфа военнопленные тоже чувствовали себя на мосту заметно свободнее. Конечно, все так же стояли вокруг них охранники, сидели с поднятыми ушами серые собаки. Но солдаты не так понукали в эти дни пленных ударами прикладов ускорить работу и даже не препятствовали им греться у костров, как в дни дежурств того же Шпуле.
Выпив кофе, Рудольф обычно доставал из кармана маленькую — розовая деревяшка, обитая жестью, — губную гармонику, осведомляясь у Анны:
— Я не помешаю?
— Нет, — отвечала Анна.
Вытерев гармонику платком и продув, Рудольф прикладывал ее к губам. При этом маленькие глаза его делались еще меньше, на широкий лоб набегала складка.
Он всегда играл на губной гармонике одну и ту же мелодию, и Анна вскоре к ней привыкла. В дни, когда в будке дежурил не Рудольф, а другой, она иногда даже ловила себя на том, что начинает мысленно воспроизводить ее.
Эта немецкая мелодия была одновременно и грустной, и лукавой. Рудольф наигрывал ее чуть слышно. Прислушиваясь, Анна почему-то начинала думать, что, вероятно, мать у Рудольфа из крестьянок. Анна даже представляла ее — крупную, в чепчике, окруженную многочисленным семейством немку. Руки у нее почти такие же большие, как у ее сына. Может быть, это она и научила его еще в детстве этой полупечальной-полувеселой песенке.
Потом Анна сердито гнала от себя все эти догадки. Какое ей может быть дело до матери этого немца, который сидит здесь и наблюдает за ней своими маленькими глазками?! Он враг, и думать о нем как о человеке, у которого тоже есть мать, отец, она не имеет права.
Но вскоре она опять невольно начинала прислушиваться к его губной гармонике. Однажды, выждав, когда Рудольф умолк и стал протирать ее платком, спросила:
— Не правда ли, господин Рудольф, ваша мать из крестьянок?
Перестав протирать пазы гармоники, он посмотрел на нее с изумлением:
— Как вы могли об этом догадаться, фрейлейн?
— Чем-то ваша песенка напомнила мне колыбельные, которые у нас крестьянки тоже поют своим детям.
Губная гармоника вздрогнула в больших пальцах Рудольфа. Он положил ее на колени. Эта русская девушка со скуластым лицом и непримиримыми серыми глазами заговорила вдруг с ним о том, о чем еще никто не разговаривал с ним из русских. И она упомянула о его матери.
— Фрейлейн, вероятно, хорошо разбирается в музыке?
— Нет, но моя мать тоже была из крестьянок.
— И вам показалось…
— Нет, конечно, русские колыбельные совсем другие, но, слушая вас, я подумала, что в крестьянских песнях есть что-то общее.
Она сама не заметила, как разговорилась с ним. Его тоже заинтересовал этот разговор. От печки он подвинулся с табуретом ближе к ее столику.
— Что же именно?
— По-моему, все они несут отпечаток тяжелого труда и… как бы вам сказать… надежды на лучшее.
— Я с вами согласен. Ваш отец тоже крестьянин?
— Нет, рабочий, — ответила она значительно суше. Ее начинало беспокоить его любопытство.
— О, — Рудольф заулыбался во весь рот и еще ближе придвинулся к ее столику. — У нас с вами совпадение. Не хватает еще, чтобы он, фрейлейн, был рудокопом.
Анна покачала головой:
— Он машинист.
Она уже жалела, что затеяла этот разговор. Но, внимательнее посмотрев на лицо Рудольфа, почти успокоилась. Не похоже было, чтобы он преследовал какие-то особые цели. Его в самом деле затронул этот разговор. Даже толстые губы у него слегка приоткрылись.
— Он сейчас дома?
— Нет.
— А-а, — Рудольф догадливо усмехнулся. — Должно быть, повел своей эшелон на восток, да?
— Да, — настороженно подтвердила Анна.
— Что ж, — пожал плечами Рудольф, — каждый выполняет свой долг. Вы теперь живете вдвоем с матерью?
— Одна, — глухо сказала Анна.
— Разве она не с вами?
— Она умерла.
— Да? — переспросил он растерянно. — Давно?
— Она умерла в начале этого месяца, — ответила Анна.
Заискивая, он встретился с ее взглядом и увидел в нем одну лишь непримиримость. Он наклонил большелобую голову.
— Если сможете, простите меня, фрейлейн Анна, я теперь вижу, что не должен был спрашивать у вас об этом.
На этот раз Анна с изумлением взглянула на него. Что за странный немец? До сих пор она думала, что все они были на редкость однообразны — все были враги. Незачем было искать между ними различия. Иногда ей казалось, что все они от одной и той же матери. Оказывается, все не так просто. Перед ней сидел немец в таком же, как все они, мундире — и был он другой. В этом еще предстояло разобраться.
Она старалась не смотреть в его сторону. В будке стояла тишина. Но потом она с удивлением повернула голову. Она услышала знакомую мелодию. Ей вторил налетевший из-за Дона на насыпь ветер. Он бил крылом по кровле дощатой будки, шатал ее, швыряя в окно мерзнущие на лету капельки. Чадили у моста костры, освещая серые фигурки, копошившиеся на откосах.
Не похож был Рудольф на остальных охранников и в другом. Если он не играл на своей гармонике, то не оставался в будке. Брал из угла автомат и отлучался, не опасаясь, что за это время Анна может вступить в какие-нибудь недозволенные разговоры с приходившими в будку старшими десятков. С автоматом на груди Рудольф уходил на самый дальний край моста и не возвращался полчаса-час. Во время одной из таких отлучек ей и посчастливилось остаться наедине с Павлом.
20Истекли обычные четыре часа, старшие начинали приносить в будку сведения о выработке. Анна сидела за столиком, записывая их в графу журнала. Из-за непогоды выработка была сегодня ужасающе низкой, и она думала о том, что вечером многим не избежать наказания. Какое изберут наказание, зависело еще и от того, кто сегодня будет решать этот вопрос: Ланге или Корф. У Ланге степень его жестокости еще зависела от его настроения, и Анна могла надеяться как-то смягчить его менее холодным, чем обычно, обращением. Но Корф был неумолим. Ничто, и менее всего женщины, не могло заставить его изменить своим правилам. Среди всех офицеров охраны не было другого столь же ревностного в исполнении своих служебных обязанностей.
Повизгивала на петлях дощатая дверь, впуская и выпуская десятников. Павел не приходил что-то очень долго. У столика Анны уже перебывало больше половины старших. Заслышав снаружи шаги, Анна каждый раз поднимала глаза к двери и тотчас же, как только она открывалась, опускала: это был не он. В сердце ее капля по капле стала просачиваться тревога. Почему он сегодня запаздывает? Обычно он всегда приходил в будку в числе первых.
Бросая взгляды в окно, она высматривала на насыпи его фигуру в черной лохматой шапке. Где-то Павел достал себе эту шапку. В ней он казался еще выше.
Вскоре после того, как уже больше половины десятников принесли сведения, Рудольф надел тулуп.
— Схожу на другой конец, — предупредил он Анну. — Если позвонят из комендатуры, пожалуйста, не снимайте трубку.
В окно Анна видела, как он вразвалку спустился по насыпи к самому Дону. Вскоре его широкоплечая фигура исчезла за серой мутью.
Но Павла все не было. Не случилось ли что-нибудь с ним? В тех условиях, в которых работали военнопленные, всего можно было ожидать. Не проходило дня, чтобы кого-нибудь из них не придавило бревном или же не свалился кто-нибудь от истощения в Дон.
Все реже открывалась и закрывалась дверь. Оставался последний, который сегодня еще не побывал у столика Анны. Это был Павел.
В эту минуту она увидела его шапку, промелькнувшую за окном. Открыв дверь, он вошел в будку и остановился в трех шагах от нее.
Их разделял только столик, за которым сидела Анна. Впервые за все время они остались одни. Изморось шуршала по стеклу.
— Как долго ты сегодня не приходил, — дрожащими губами выговорила Анна.
— Мы сегодня работаем на том берегу, — ответил Павел. — И надо было подождать, когда этот конвойный, — он имел в виду Рудольфа, — отойдет подальше.
