Юрий Бондарев - Мгновения. Рассказы (сборник)
Я шел, всхлипывая от изнеможения, представлял, что думали обо мне скирдовщики, и испытывал такое унижение, какого не испытывал ни разу в жизни. В то время как каждый из них нагрузил по четыре арбы до полудня, я с величайшим трудом нагрузил одну – и выбился из сил вконец.
Они сидели под скирдой, грызли молча огурцы, наблюдали за мной со следящим вниманием пришедших на казнь.
– Ну? – лениво спросил Бендрик, сощурясь, и с хохотком подмигнул парням: – Понял, чем белая булка пахнет, москвич? Чи нет? Сядь, огурца пожуй. Потом робить будем.
– Принимай! – сквозь зубы выговорил я, готовый уже на все, лишь бы скорее, скорее уйти из-под этого насмешливого внимания, будто раздевающего меня с ног до головы.
Я остановил быков возле скирды и ожидал, кусая губы. Бендрик не без удивления сплюнул, выругался, окинул меня дерзкими степными глазами, затем неохотно влез по лесенке на скирду, крикнул оттуда:
– Подавай, ну?
Пытаясь не глядеть на парней, я с усилием взобрался на арбу, потоптался на пружинящих копнах и, поддев вилами, метнул Бендрику на скирду ворох пшеницы, обдавшей меня душной пылью.
В тот же момент арба дернулась, рванулась, край скирды колюче ударил в бок, окорябало щеку и локоть, на секунду мелькнуло надо мной измененное лицо Бендрика, и вместе с копнами, еще не понимая, я стал проваливаться, падать вниз. Копны пшеницы, валящиеся с арбы, смягчили удар о землю, я ощутил всем телом и руками иголки стерни под собой и, задыхаясь, вскочил, увидел свою арбу, притертую к изуродованной скирде, рассыпанные копны под ней, сметенные, срезанные столкновением. Мои быки с неумолимой одержимостью все тянули арбу, прижимались к скирде, осыпанные пшеницей, мотали головами, терлись о нее, видимо, так отгоняя слепней и мух, чесались мордами с упорством, слюна свисала с их губ, моталась тягучими волокнами.
И тогда, выбираясь из ворохов сваленной с арбы пшеницы, я почувствовал, что заплачу от отчаяния. Все, что мог я сделать и наконец сделал адским напряжением, было в одно мгновение уничтожено быками, лежало бесформенной горой на земле.
Человек может быть смешон и в бессилии. Это страшно тем, что смех других представляется в ту минуту противоестественным, унижающим надругательством. В каком-то беспамятстве защиты, с одним желанием не слышать этот смех я срывающимся голосом крикнул что-то им и, не видя их лица, вскочил на арбу и начал вилами бить по костлявым задам быков, по-прежнему тершихся головами о скирду. Во мне рвалась одна мысль: скорее уехать, скорее отдалиться от этой скирды, от чудовищного смеха, опозорившего меня.
Арба отдалялась от скирды, быки затрусили по стерне мимо копен, а казалось, что они лениво, тупо шагали, непослушные мне. И тут я откинул в арбу вилы, сорвал с себя ремень и начал полосовать морской пряжкой по бычьим кострецам, уже плохо соображая, зачем заставлял их бежать, что было не свойственно их природе.
У крайних копен быки стали, а я, крича что-то, все полосовал их ремнем, слыша костяной удар пряжки, но они стояли как вкопанные, тяжко сопя. И я увидел кровяные подтеки на их задах. Я опомнился и, боясь, что в тот миг разорвется мое сердце, уронил ремень, спрыгнул с арбы, кинулся к быкам, загнанно поводившим боками, и, гладя исступленно их потные морды с огромными, налитыми кровью, глазами, размазывая руками их клейкую слюну, шептал взахлеб, с неумолимой нежностью просящего прощения истязателя:
– Идиоты, идиоты!.. Я виноват! Я!.. Что же вы наделали?
Быки с покорностью, прерывисто дышали мне в дрожащие пальцы, и я видел, как мухи облепливали их неморгающие ресницы, сосали крупные слезы, выступившие в уголках их глаз.
Павел
Впервые мы увидели ее в холле санатория у стола для пинг-понга.
Она была в сером свитере, в узкой прямой юбке, она откидывала со лба волосы после каждого разящего удара ракеткой. В ту послевоенную пору был я студентом, не обходил вниманием ни одну молодую женщину и сразу заметил и ее улыбку, и ее сильную фигуру, напоминавшую древнюю египетскую статуэтку. И главное, я заметил ее партнера – хорошо скроенного красавца со статью уверенного в себе человека, почему-то вызвавшего у меня видение старого Петербурга. Я учился на историческом факультете, не был лишен воображения и, глядя на ковалергарда, невольно представил сани с медвежьей полостью, мелькающие в морозных кольцах фонари, сыплющуюся изморозь в пролете Невского, над которым голо висела январская луна, взвизги полозьев, онегинский бобровый воротник на николаевской шинели, покрытой алмазными блестками («морозной пылью серебрится…»), и рассеянный снисходительный взгляд из саней.
– Видал, артиллерист, какая пара в нашем доме появилась! Экземпля-ары!.. – восхищенно проговорил Павел, мой сосед по палате, бывший полковой разведчик, ныне учитель военного дела в сибирской школе под Иркутском. – Чуешь, какая картинка? Лебеди – да и только! Эк, ежели б не рука, поиграл бы я с нею в пинг-понг!..
Ярко карих глазах Павла промелькнули игривые огоньки; он поправил пустой рукав, приколотый английской булавкой к новому офицерскому кителю без погон, и, словно бы потягиваясь, вдохом выпрямил крутую грудь, заслоненную панцирем орденов. А она выиграла, спокойно положила ракетку на стол, «кавалергард» и он набросил свой пиджак ей на плечи, и они пошли к выходу, независимые, никого вокруг не замечая.
– Хороша пара. Прямо сказка – тысяча и одна ночь. Наверняка молодожены, – сказал Павел и затуманенными глазами проводил их до конца холла.
– Урожденная княгиня Голицына. Урожденный граф Шереметев, – пошутил я довольно глупо. – Откуда они, эти аристократы?
– Вот именно, – согласился Павел задумчиво.
Помню, мы плохо спали эту ночь, я слышал, как ворочался Павел, а мне все время представлялась ее безразличная улыбка, прямая спина гимнастки, ее движения возле теннисного стола, плавные взмахи ракеткой, и представлялся проигравший партию «кавалергарда», его пиджак на шелковой подкладке, небрежно наброшенный на плечи. А мой товарищ по палате все длинно вздыхал, взбивал кулаком подушку, наконец спросил негромко:
– Тоже не спишь? Понятно. Небось, эта лебедиха в свитере перед глазами?
– Что-то сон не идет, – ответил я, притворно позевывая.
– Угу, – промычал он и сел на постели, пошарил папиросы на тумбочке, заговорил с неожиданной злостью: – Чуешь, паря, что скажу тебе? Не ведаю, почему такое, а со мной иногда дьявольщина случается. Я как красивую бабу увижу, так места себе не нахожу. И глупая мысль покоя не дает: почему она не моя, почему другого целует? Некоторые от анекдота прямо-таки помирают: сотня, мол, жен у султана, и все они, мол, зверски угнетают бедняжку. Согласен принять муку на его месте! Ишак он и слабак турецкий! – Павел возбужденно хохотнул, чиркнул зажигалкой, прикуривая. – До войны я до ужаса баб боялся, краснел, бледнел, потел, слова не мог сказать, если какая из-под ресничек глянет. А в войну началось – вроде черт в душу влез: в госпитале ни одной медсестрички не пропускал, а после войны – совсем с ума сошел, жеребец дундуковый! Женился, а меня все на сторону тянет и тянет, ровно магнитом! Жена, конечно, через полгода к своим родителям убежала, а я вконец разгулялся, как кот мартовский. Городок маленький, мужиков и парней нет, а девок-красавиц в каждом доме… Чуешь ты трагизм этого дела? Или нет?
– К чему ты это говоришь, Павел?
– А к тому, что герцогиня эта в свитере как пуля в душу врезалась. Хоть знаю – пустой номер. Осечка получится, – сказал он и упал спиной на постель, затягиваясь папиросой. – Таких у меня еще не было. А знаешь, кто она?
– Кто?
– Не княгиня, не герцогиня, а геологиня. Я у сестричек в регистрации разведку произвел. Геолог она. Можно сказать, землячка. Из Красноярска. Вероника Викторовна. Не замужем. А этот красавец хмырь – не муж. Так я понял.
– Тайна, покрытая шибкой мглой. Пока не разведал. Видать, какой-то непростачковый инженер. В общем, крупняк, судя по внешним данным.
Он замолчал, и в сумраке палаты, налитой голубоватым отсветом зимней ночи, долго рдел и потухал огонек папиросы.
А на следующий день, когда мы опять встретили ее и его в холле перед обедом, я вдруг увидел, как возле теннисного стола Павел мгновенно преобразился, стал гибче, стройнее, во всем облике появилось нечто оленье – и гордое, и плавное, – лицо с щегольскими шелковистыми усиками приняло вызывающее выражение, смуглый румянец загорелся на скулах. Он подхватил с полочки ракетку и смело подошел к «геологине», рыцарским кивком приглашая на партию.
– Разрешите… с вами? – опережая «кавалергарда», проговорил Павел и задорно поиграл ракеткой, глядя в темно-серые, не успевшие удивиться глаза. – Я позор готов принять. От вас. Готов и не покориться, если повезет. Предупреждаю: играть не умею. А партию с вами хочу…
Она подняла брови.
– Занятно. Но откуда у вас такая решительность, если вы играть не умеете?
