Кристина Живульская - Я пережила Освенцим
— Уф-ф! — вздохнула я, запыхавшись, разбудив уже засыпавшую Басю. — Едва успела, уже закрывали ворота…
Я легла. Перед глазами вертелась юная танцовщица. Я думала о ней.
Танцуй, девчонка,
как приказали,
скрой под улыбкой
свои печали.
Пред господами
танцуй, бедняжка,
хоть в горле слезы,
на сердце тяжко,
хоть эти люди
тому причиной,
что братья, сестры
гибнут невинно.
Танцуй, девчонка,
не открывайся,
пусть эти ножки
кружатся в вальсе,
танцуй под звуки
томного джаза,
забудут расу
в пылу экстаза.
Танцуй, девчонка,
под ритм фокстрота,
ведь это тоже
твоя работа.
Днем упаковка,
это всем ясно,
вечером — танцы,
это негласно.
Танцуй, девчонка,
танцуй им танго,
они пугают
высоким рангом,
они пугают
смертью тотальной
и ободряют
улыбкой сальной.
Танцуй им чардаш,
лакеям мерзким,
печали лечат
вином венгерским.
Расшевели их
пляскою жаркой,
мать твоя тоже
была мадьяркой.
Танцуй им румбу
под джаза звуки,
не вечен сон твой
про кровь и муки.
Кружись, порхая,
птицей крылатой,
мать умертвили,
убили брата.
Танцуй, девчонка,
в пятнах румянца,
они заплатят
за эти танцы.
Пусть войско смерти
всё в землю ляжет.
Тебя простит бог,
а их накажет.
Глава 3
Везут дрова
Однажды Пири, молодая венгерская еврейка из «Канады», увидела свою мать, идущую «в печь». Она ожидала этого каждый день… Не могло быть иначе — везут и везут все новых людей из ее страны. Ее схватили, когда она случайно была не у себя дома. Поэтому очутилась здесь отдельно от семьи… Каждый раз, когда приходил новый транспорт, Пири бежала на Лагерштрассе, за что получила не одну пощечину от капо Манци: как смеет она убегать из бараков во время работы. Однажды ее встретил сам гауптшарфюрер и велел вернуться. После она вбила себе в голову, что именно тогда, в том транспорте, который ей не удалось увидеть, была ее мать. Пири работала в ночной смене. Но она не спала и днем. Все удивлялись: «Когда эта Пири спит?»
Однажды ночью она слезла с койки и вышла из барака. Бросив взгляд на дорогу, она вдруг побежала с безумным криком: «Мама! Мама!» Одна из девушек тащила ее назад:
— Пири, успокойся, попробуй лучше упросить гауптшарфюрера, может, он спасет твою маму. А если вот так побежишь, попадешь в печь с ней вместе. Вернись назад!
Но Пири как безумная металась, не отрывая взгляда от матери, которая была уже в нескольких шагах от крематория. Все же уговоры подруги дошли до ее сознания: она спросила:
— Гауптшарфюрер? Где? Что ты говоришь? Где он? Надо скорее…
Собрались подруги Пири. Они разбежались во все стороны искать гауптшарфюрера, хотя хорошо понимали, что мать Пири уже там, внутри. Все же они разыскали его, бросаясь из барака в барак.
— Где гауптшарфюрер? Надо спасать мать Пири! Вы не видели гауптшарфюрера?
— Только что проходил здесь с Манци.
Он действительно возвращался после осмотра 13-го барака, размахивая хлыстом, улыбаясь своим мыслям. Работа шла отлично. Как знать, он может получить повышение, станет комендантом всего лагеря. Неужели не оценят такую работу?
Пири подбежала к нему, она пыталась что-то объяснить ему по-венгерски, помогая себе жестами.
Гауптшарфюрер пожал плечами не понимая. Подошла одна из подруг Пири и сказала по-немецки:
— Ее мать…
Не докончила. Он понял.
— Ну что же, моя дорогая. Я ничего не могу сделать. Я шеф «Канады», а не крематория.
Дорога уже опустела. Пири беспомощно озиралась вокруг, потом опустила голову, руки ее бессильно упали, она вернулась в свой барак. Молча лежала час, два, не слыша — лов подруг, не глядя ни на кого. Вдруг она встала, взглянула в сторону крематория, поглотившего ее мать. Труба уже дымила. Пири подняла руки вверх и с криком упала на пол.
После этого она часто приходила на нашу сторону барака, выискивала разные фотографии, оставшиеся от транспортов. Она искала мать. Она показывала нам эти фотографии, по-детски что-то рассказывала, мешая венгерские и немецкие слова. В ее черных сверкающих глазах затаилась тоска. Вначале она находила среди нас внимательных слушательниц и утешительниц. Но постепенно, занятые своими бедами, мы забыли о ней. Пири замолчала, замкнулась в себе, перестала есть. У нее был взгляд побитой собаки. Впала в меланхолию. Мы уже привыкли к виду несчастной Пири и не заметили, как наступила минута, когда она, словно что-то вспомнив, вдруг начала танцевать чардаш и при этом странно улыбалась.
— Как это хорошо, что она совсем сошла с ума, — сказал кто-то, всмотревшись в ее движения, — сейчас ей уже легко.
Это верно. Пири было уже легко. Она стала усердно, жадно есть и не давала нам покоя своими безумными танцами. Милое, прелестное дитя превратилось в дикую сумасшедшую.
Пири танцевала один из своих неистовых танцев в пестрых юбках, вытащенных из барака, когда вошла венгерская еврейка — врач по профессии, и рассказала нам, что была сегодня в городе Освенциме на допросе. Утром ее вызвали из барака, проверили номер и забрали. Она думала, что идет на смерть, и не понимала, чему приписать эту честь, что идет одна. Ее ввели в какую-то комнату, стали задавать вопросы. Какой-то эсэсовец, любезно обращаясь на вы, попросил ее сесть и спросил, как она доехала. Она удивленно смотрела на него, думая, что эта комедия через минуту окончится и ее начнут бить. Однако ей вежливо разъяснили, что речь идет лишь о простом установлении некоторых фактов и что ее просят дать сведения. Били ли ее? Голодает ли она? Жалуется ли на что-нибудь? Она молчала, потрясенная. Велели ей подписать какую-то бумагу, указав свой номер, местность, откуда она родом, и точный адрес. Поблагодарили и привели обратно.
— Ясно. Готовят алиби, — догадалась Ада.
— Но зачем, кого они убедят после всего, что здесь творили и творят?
— Ах, кто обнаружит все их мерзости? После войны они представят документы, удостоверяющие, что не имели никакого отношения к массовым убийствам. Они начали свою карьеру поджогом рейхстага, что им стоит свалить на других ответственность и за эти свои преступления.
Догадки и предположения долго не давали нам уснуть в эту ночь. Неужто они действительно даже после проигранной войны осмелятся все отрицать? А вдруг они и в самом деле успеют замести следы? Возможно ли? Я думала о моих письмах, отправленных с той женщиной. Она уже на свободе. Нет, даже если всех здесь уничтожат, найдутся свидетельства против них. Успокоенная, я уснула.
Вдруг какой-то предмет влетел в наш блок через решетку в окне. Разбуженные шумом, мы сели на койках.
Неля слезла с третьего «этажа» и нагнулась над предметом, валявшимся на полу. Все замерли.
— Медвежонок, — закричала она.
И подошла ближе, показывая нам большое чучело мишки.
— Кто мог бросить его сюда ночью?
Вдруг за окном раздалась тирольская песня:
— Ойля-ля риа-ла…
— «Венский шницель». Это его голос!
— Что за идиот! — разъярилась Неля. — Напился и не знает, что придумать…
«Венский шницель» с каким-то еще эсэсовцем подошли к нашему окну.
— Эй, девушки… Спите? Спать вы можете после смерти. Надо наслаждаться, пока живешь, а?
— Мы предпочитаем спать — и, пожалуйста, уходите отсюда, — смело сказала Неля.
Ее смелость объяснялась просто: если бы гауптшарфюрер или кто-нибудь из лагерного начальства узнал об этой «вылазке», кавалеры могли бы сразу попасть на фронт.
— Ах, вы глупые, глупые, — продолжал, не смущаясь, «Венский шницель», — вы такие же глупые, как и ваш шеф.
Мы остолбенели. Не сошел ли он с ума, позволяет в присутствии хефтлингов так отзываться о шефе эсэсовцев…
— …как и ваш шеф, который ничего не смыслит в любви, откуда он может смыслить?..
Тут последовал ряд непристойных слов в адрес шефа.
Его приятель захохотал. Некоторые девушки тоже стали смеяться. Этот грубый монолог пьяного эсэсовца за обнесенным решеткой окном хоть кого рассмешил бы.
— Ведь вы же арийки, — не унимался «Венский шницель», — и в вас течет та же кровь, что и в нас, кровь благородных людей, умеющих любить?.. Другое дело эти еврейки…
— Кинь в него ботинком, — прошептала Бася.
Долго еще не унимался «Венский шницель», вызывная девушек по именам. Наконец Неля сошла с койки и затворила окно. Это его разозлило. Слышно было, как он вынул револьвер. Испуганные, мы сжались под одеялами, ожидая выстрела. Он действительно выстрелил, но… вверх. Его приятель, очевидно не столь еще пьяный, оттащил его от окна.
