Ладислав Мнячко - Смерть зовется Энгельхен
Как видно, против этого мой гость не имел ничего.
— Выздоравливайте только поскорее, — улыбнулся он.
Улыбка у него была искренняя, хорошая.
— Если вы и поговорите с Кроупой, никто вас не обвинит в этом. Но я не все еще сказал. Вы нам будете нужны.
Все же он за этим пришел.
— Вы думали о том, что будете делать, когда выйдите отсюда?
— Нет. Еще не думал. Времени-то достаточно. Мне еще придется полежать.
— Мы можем рассчитывать на вас?
— Но ведь я не член партии.
— Мы знаем. Но знаем мы и то, что во время войны, в лесу, вы немало для нас сделали. Я принес заявление.
Да, быстро это у них — опомниться не дадут.
— Вы думаете, я достоин стать членом партии?
Он кивнул. Иначе бы не пришел.
— А я? Что я сам чувствую? Вы думали об этом?
Он думал.
— Недостаточно, значит, думали. Я не много еще знаю, но мне известно, что вступление в коммунистическую партию — это важный шаг, это решение жизненно важного вопроса. Я боюсь, что не смогу решиться на это.
— Почему же?
— Вы сами знаете почему. Я был в Плоштине.
— Да, это страшное дело. Но ведь прошлого не вернешь. Все, что можно еще сделать для Плоштины, — это не допустить, чтобы повторялось такое, никогда и нигде, чтобы не было больше Плоштины.
— Вы не видели этого. А вот мне иногда кажется, что я не должен, не имею права жить. А иногда мне даже и не хочется.
— Вот это плохо. Мне знакомо это. Но вы здесь, хотите вы этого или нет. И вы будете жить, должны. Я знаю много людей, которые считают, что лучше бы им не жить, и все же они живут. И нам не все равно, как они живут.
— Вы хорошо понимаете меня. Не в том дело, хочется мне или не хочется. Я ищу — и не нахожу ответа: имею ли я право? Вы не торопите меня. Слишком быстро это все для меня, неожиданно. Я не думал еще об этом, но ведь подумать надо, правда?
Он согласился. Не торопил меня. Он ведь только высказал свое желание, решать мне самому. И пришел-то он не только от себя, вчера мой вопрос обсуждали на собрании, товарищи поручили ему поговорить со мной.
— По делу Кроупы?
Да, и по этому вопросу надо было все выяснить. Не ради Кроупы — о нем уже существует определенное мнение. Но ему было поручено передать мне, что коммунистам я небезразличен.
Говорил он убедительно. Я почувствовал вдруг к этому человеку, который прошел не одно жизненное испытание во время оккупации, большую благодарность. Значит, я не отверженный, значит, я еще нужен людям. В моем положении очень важно узнать такое.
— Когда я выздоровею, у меня есть одно важное дело. Как только выполню его, сразу же приду к вам.
Он не спорил. Мне казалось, что его обрадовало мое решение. Да, вступить в партию — это не пустяк…
— Если вы не против, я принесу вам кое-что для чтения. Вышла очень интересная книга. Написал ее Фучик, в тюрьме…
— Фучик! Что с ним стало?
— Погиб. Партия теперь собирает сведения о коммунистах, погибших во время оккупации. Это нужно, чтобы отчитаться перед народом.
Он тяжело поднялся.
— Я еще зайду к вам.
— Буду очень рад. Поймите меня правильно. Мне в самом деле необходимо сделать одно дело. Я должен найти человека, которого зовут Энгельхен…
— Какое смешное имя — Энгельхен, — смеется Элишка. — У нас лежал как-то немец, старый ловелас, он всегда звал меня «Энгельхен». «Поди сюда, Энгельхен, мне неловко лежать… Энгельхен, сделай то, сделай это…» Мне всегда было очень смешно…
Я нахмурился. Элишка по-своему объяснила мое недовольство.
— Но ведь это был такой противный старик, Володя… Если бы он даже был один на свете, и то…
— Да ведь я не ревную, Элишка! Я только подумал, знаешь ли ты, что значит — «Энгельхен».
— Конечно, знаю. Ангелочек… Разве бывает такое имя?
— «Энгельхен», Элишка, это по-немецки — смерть. Энгельхен — это имя смерти.
У нас начались неудачи. В нашей группе сосредоточились самые лучшие силы отряда, и задачей нашей было совершать неожиданные нападения на важнейшие пограничные участки, вызывать панику, наносить немцам чувствительные удары, мы должны были разозлить их и заставить преследовать нас. Три ночи мы подстерегали их у Чертовых скал. Мы были твердо уверены, что они пройдут здесь… Они не прошли. Сверх того, мы едва не напали на немецкие грузовики, которые везли окрестных жителей, мобилизованных немцами на рытье окопов. Хорошо еще, что эти крестьяне пели…
Петер был в отчаянии.
— Недалеко пограничный пост, пойдемте наведем там порядок, — предложил Петер.
Мы напали на пост ночью. Думали захватить немцев врасплох, взорвав двери сторожевого помещения фаустпатроном. Петер выстрелил в дверь. Никакого результата. Еще некоторое время в помещении было тихо. Определенно они забаррикадировали мешками с песком двери и окна.
И вдруг со второго этажа раздалась пулеметная очередь — мы едва успели залечь. Началась перестрелка, она длилась более двух часов без всяких результатов для обеих сторон. Совершенно бесплодная перестрелка, только один грохот, но настроение у нас стало гораздо лучше.
Удивительно, но с Петером мы как будто ладили. Он страшно ругался по-сербски, проклинал судьбу, немцев, которые недосягаемы для наших пуль, он не хотел больше командовать отрядом; он мечтал снова подстерегать составы у железнодорожного полотна, но его плохое настроение никогда не обращалось против партизан — только немцев ругал он и клял.
Мы шли вдоль границы и, не находя выхода своей злости, выворачивали пограничные столбы с надписью «Великогерманская империя». В полдень все притихли, стали прислушиваться. Где-то недалеко стреляли. Кто стрелял? В кого? Мы должны быть тут одни. Могли стрелять немцы, но в кого? Они могли стрелять только в нас… Мы послали вперед дозорных и осторожно, в полной боевой готовности, пошли в ту сторону, откуда слышалась стрельба. Фред, которого Петер послал вперед, вернулся очень быстро.
— Немецкая полевая жандармерия, — доложил он. — Человек двадцать, если не больше. Они держат под обстрелом какой-то дом.
Полевая жандармерия? Откуда она здесь? Что им нужно? Говорят, они еще хуже, чем эсэсовцы.
Рассыпавшись широким полукругом, мы приблизились к врагу. Мы были лесные призраки, мы давно научились ступать совсем неслышно, приближаться незаметно. Мы могли теперь ясно видеть немцев: некоторые залегли на опушке, другие, скрывшись за деревьями, обстреливали небольшой деревянный дом, стоявший посреди вырубки. Дом горел; вокруг никого не было видно. Немцев было больше двадцати человек.
Петер подождал, пока каждый из нас выберет себе мишень. Мы должны были стрелять наверняка. Не так-то просто в лесу попасть в лежащего человека.
Петер свистнул. Залп. Мой немец вскочил и заплясал по редколесью. Я выстрелил еще раз, и он грохнулся на землю, раскинув руки. Немецкие жандармы совершенно потеряли голову. Несколько человек мы убили наповал сразу, а остальные бросились наутек через вырубку. Мы стреляли им вслед, пока они не скрылись в лесу. Нам казалось сначала, что в доме нет никого, но оттуда вдруг стали стрелять вслед убегавшим жандармам. Выстрелы точно попадали в цель.
Мы преследовали немцев, даже не подумав, что и они могли бы залечь на другой стороне поляны. Но они теперь были неспособны к сопротивлению, они бежали в паническом страхе. Тщетно мы преследовали их. В такой чаще скрыться легко. Первым же залпом мы отправили в Валгаллу семерых, но на лугу осталось еще четверо.
Но что же, собственно, тут происходило? Из горящего дома больше ничего не было слышно, но мы уверены были, что стреляли именно оттуда. Из окна показалось ружейное дуло. А на нем — белый носовой платок. Что же это означает?
— Выходите! — закричал я.
— Wir ergeben uns! Wir ergeben uns![32] — услышали мы.
Я схватил Петера за руку.
— Да ведь это немцы!
Что-то не так… Немцы стреляли в немцев?
— Выходите! Сложите оружие возле дома! — закричал я по-немецки.
Из дому вышли двое с поднятыми руками. И в это же мгновение с треском рухнула горящая крыша.
— Deserteure… Deserteure… — кричали немцы, неуверенно приближаясь к нам.
Немецкие солдаты, грязные, заросшие, измученные, обессиленные. Они боялись нас.
Мы окружили их. Никакая осторожность не могла быть излишней.
— Вас только двое? — удивился я.
Тот из немцев, который был повыше ростом, кивнул в сторону горящего дома.
— Там еще двое… Но их уже не воскресишь.
Мы отвели их подальше в лес, в самую чащу, как можно дальше от границы. Шли они с трудом, напрягая последние силы.
— Тут допросим их, Петер… — предложил я.
И удивился, когда командир не стал со мной спорить.
— Но только поподробнее, Володя… Не очень-то мне все это нравится…
Петер расставил патрули; свободные от караула рассеялись и разлеглись кто как мог, не выпуская, однако, оружия из рук. Димитрий достал кусок вареной говядины. Я поглядел на немцев.
