Денис Ли - Пеший Камикадзе
По приезду на базу Егора уже ждали в медпункте бригады, но он проехал мимо. Шумейкин с медсестрами прибежали в расположение саперной роты сами. Егор лежал на своей постели в грязном. Одетый. Обутый. В голове его, будто жили другие люди, которые разговаривая, доставляли Егору страдания, от чего он морщился и отворачивался, выворачиваясь словно наизнанку.
— Давайте раздевать? — услышал Егор приятный тихий голос. Это был голос женский: мамин голос. Он затих, прислушался, и беззвучно застонал — заплакал, тихими, добрыми и тоскливыми слезами. Егору вдруг вспомнилось самое недавнее детство, когда он еще не был курсантом, не был школьником, а был обычным беспечным ребенком. Когда казалось, нет вокруг счастья и несчастья, радости и горя, а есть одно бесконечное, как небо, мирное представление жизни. И никакой иной она, жизнь, просто быть не может, потому, что есть мамин голос — любовный и нежный. Колыбельный. И ни каким другим, кроме, как нежным и любимым, он быть не должен, как в том далеком и счастливом мире.
…Голос. Как только Егор услышал его, ему вспомнилось, как блестит солнце, на диске маленького зеркальца, и как оно играется на стене солнечным зайчиком, как в этом зеркале ему увиделись, представились жена и сын. Красивое лицо ее прелестно улыбалось Егору, будто не видело на лице Егора слез и страданий. А маленький сынишка, почему-то прятался за мамку, обхватив ее стройную ногу малюсенькими ручонками, выглядывал прищуренным глазом из-за «укрытия» и прятался туда опять…
Стеклов ушел в штаб на доклад, где с нетерпением ждали Егора. Желали заслушивать. Да, впрочем, как позже выяснилось (из рассказа Стеклова), заслушиванием это вряд ли возможно было бы назвать; ругали:
«Где связь! Почему не выходил!.. Арт-корректировщик, он — охрененый!.. Да, где ж он был?! Информации никакой!.. Чуть не угробил всех… командир!..»
Егор лежал в постели, и ему было все безразлично; уже все равно. Напичканный таблетками и уколами, ни на что не реагировал, и был похож на труп.
— Эх, Егор, хорошо, что ты этого не слышал. — Сказал Стеклов, когда вернулся из штаба. — Пороли тебя… за связь, за арт-наводчика… за раненного. И что сам подставился…
«Откуда они об этом знают? — подумал Егор, и догадался. — Стеклов…»
Егор не подал вида, что догадался. Он лежал угрюмый, с поникшей головой.
«В жару боя разве ж возможно сказать, что происходит в данный момент? — кружило в его голове. — Стремительно изменяющаяся картина боя… она не только создает неверное представление происходящего, а иной раз она становилась неверной уже на языке докладчика. На моем языке… Да и большая часть вопросов, даже задаваемая открытым текстом, даже не кодировками, а самыми простыми понятными словами ставили в тупик: «Что у тебя там происходит?» — «Бой… Веду бой! Имею потери: 2-«200»… Нет… 1-«200», 1-«300»… И пока командир судорожно и истерично пытается и без того кратко доложить, выявить противника, скорректировать огонь группы, вызвать огонь артиллерии и сменить позицию… и вообще, как-то действовать на городском поле боя… В кряхтящую и плюющуюся, шипящую радиостанцию он слышит: «Не принял, прием! Что происходит? Повтори, прием!»… В самую пору взять и зашвырнуть эту самую рацию подальше от себя, — думал Егор. — Потому что на месте боестолкновения, на маленькой географической плоскости, среди неумолкаемой стрельбы и разрывающихся гранат, то появляется противник, то исчезает, то появляется, то исчезает; то в одном окне, то в другом, кричит что-то и снова исчезает». — Из-за шума выстрелов крики нельзя разобрать, но значение их определенно было понятно Егору, ибо носили эти крики самый простой и бесхитростный гнев и слова восхваления своего неправильно истолкованного Бога. Не смотря на то, что расстояние, разделяющее Егора, его солдат и боевиков было порядка сорока метров, Егору казалось, он видел их уродливые лица очень четко. Чьи выражения лиц искажались до отчаянности, как оскал животного, кричащего из последних сил и на последнем издыхании. Животного затравленного, позади которого охотничья яма. А на краю пасти — остывающий злобный рык, — такбир «Аллах Акбар!». Он виделся Егору немым собачьим лаем в четвертом слева окне третьего этажа. Но сосредоточенный на своих мыслях Егор вспомнил, как прошептал тогда в ответ — «Спецназ Акбар!», как выпустил длинную тяжелую очередь в створ ненавистного «колючего» окна.
Контуженый Егор потерялся во времени суток, датах и событиях. Ежедневно приходили врачи обкалывали чем-то, горстями ссыпали в рот пилюли. Но Егор никого не слышал и плохо видел. Почти ничего не ел. В придачу, стал запивать лекарства водкой, ссылаясь на то, что только так таблетки начинают помогать. Жадно пил воду, запивая лекарства, следом просил водку. Иногда, Кривицкий подавал ему вместо спиртного, в кружке немного несладкого чаю. От чего Егор пил чай, морщась, тряс головой, лихорадочно глядя вперед себя, как бы стараясь распознать его вкус, но выпивая, не мог припомнить, или понять; облизывал сухие губы и откидывался на влажную подушку.
Казалось, Егор никого не понимал. Спал плохо. По ночам, в кромешной тишине, когда все вокруг спали, и только слышно было, как потрескивают в печи дрова, Егор, вздрагивая всем телом, бредил:
— Надо проверить… проверить… Трусы!
И будто слыша слова в ответ, злился:
— Я сказал, не стрелять! Бегом, сука… вперед!
И нежно:
— Малыш мой, сынок…
Все его мысли, и чувства, и видения, самые разнообразные и любовные и страшные и трагичные, стояли у него перед глазами и кружились вихрем под воспаленными горящими веками. Он затихал, казалось, провалившись в глубокий и спокойный сон, но через мгновение, с какой-то неимоверной силой ясности и яркостью какого-нибудь неожиданного представления, вспышки, вскрикивал, будто захлебываясь тянулся головой кверху по подушке, ударяясь в прутья армейской кровати, жадно хватал воздух, и снова затихал. И в этом полумраке, в этой тишине, только солдат-печник, тихонько склоняясь над Егором, позабыв, что он его командир, сладко и убаюкивающее что-то бормотал себе под нос, поправляя ему одеяло и поглаживая его по плечу:
— Спи, спи, спи…
— Суки, суки… — повторял Егор в бреду.
Пробуждаясь на следующее утро, Егор был тих и не скандален. За навещавшими его врачами и посетителями наблюдал осторожно и недоверчиво, будто не узнавая их, и только когда приходил начальник штаба Крышевский, начинал собираться, копошась, будто готовился подняться, но не мог. Не понимая, почему не может подняться, смущался этого; стеснялся своего вида и положения больного, нездорового человека, смотрел в никуда, слепо отворачиваясь. Все остальное время Егор был в себе, иной раз, выдаваясь глупой, дурной улыбкой. Смотрел на натянутую между кольями палатки бельевую веревку, на которую, то и дело, солдаты подвешивали свое постиранное белье и носки, что развивались от исходящего от алой печи жара, и походили на черных птиц:
«Вот оно… налетело… Воронье!» — думал Егор.
Птицы садились на веревку и вспархивали снова, а Егор смотрел на них, и ему казалось, что он никогда в жизни не видел ни одной подобной птицы, и не знал, о существовании носков.
Когда к Егору кто-то подсаживался, зговаривал с ним, Егор молчал. Но изредка оживлялся, когда слышал какие-нибудь важные, как ему казалось, интересные новости:
«…Федоров на «Северном», глаза нет. Множественные осколочные ранения лица, а так, цел…»;
«Вчера — вас, а сегодня нас зафугасили! Ну, я вам скажу, нам просто фантастически повезло; чудом обошлось!»;
«…Крышевский заступался за саперов перед Слюневым. Говорил, что то, что происходит сейчас, не было ни в Афгане, ни в первую Чечню».
На все остальное, Егор никак не реагировал. Лежал молча, под тяжестью и теплом двух одеял, молча глядел на всех, и отворачивался в потолок:
«Спасибо, Господи! Спасибо! Спасибо за Федорова!», — повторял он;
«Мне плохо… как много народа… не понимаю: кто они? Что-то спрашивают — не понимаю… Ниткого не знаю… жмут руки… слышу… желают… сам себе желаю… больше всего на свете: не сдуреть и не свихнуться…»;
«Не знаю, сколько уже дней… сколько, а?.. Никто не знает… провожу разминирование только до сартира, и обратно… Фугасов, самодельных взрывных устройств — не обнаружено!»
«Кажется, у меня проблемы со здоровьем, — как-то, будучи в чувствах предположил Егор. — Нет, не психологического характера, хотя… Кто знает? Я сам не вижу, не замечаю… Как любой психбольной, я вряд ли скажу про себя, что я болен… А у меня проблемы со здоровьем… Проблемы с глазами и слухом. Конечно… причина нарушения слуха известна, и мне вполне понятна… она напрямую связана с недавно полученной акуботравмой барабанных перепонок. Но то, чем это все сопровождается, безусловно, ввергает меня в нечеловеческий ужас — у меня слуховые галлюцинации! В смысле не мнимое восприятие каких-то слов, речей, разговоров, голосов, а восприятие отдельных звуков… страшных звуков! Я слышу, звуки реальных взрывов. Да-да, я слышу реальный взрыв, вовремя которого разрывается моя голова и все переворачивается. Я теряю ориентацию. Земля ускользает из-под меня, уходит из-под ног, колени мгновенно подгибаются и я… я оказываюсь на земле. Эти ложные и непроизвольно возникающие звук, не существует в этот момент времени, но имеют характер действительно произошедших… Вроде восприятия без объекта. Эти звуки проецируются внутри меня, в моей голове и застигают меня в совершенно разных местах и разное время, что делает меня, в глазах других, полным психом… Если уж, предположить, то это выглядит, как если бы я сходил с ума! Есть еще одна вещь… правда, назвать ее зрительной галлюцинацией, я не могу… Когда я смотрю на предметы, происходит его самопроизвольное смещение вправо, в неискаженном виде. Наверное, стоит сказать, что при этом есть еще одна небольшая деталь, когда я моргаю, смещение картинки приобретает скачкообразную амплитуду, сверху вниз, и обратно… Со слов пьяницы-начмеда, это есть непрямая контузия глаза… Что буду делать, если это на всю жизнь?.. Гена Кривицкий, ходит теперь на инженерную разведку. Повар, со стажем разминирует улицы… Смешно?! Они смеются над ним, что ли? Решили убить его перед пенсией? Да, да!.. Они готовы на многое, лишь бы жопы их не трещали! Теперь по моему маршруту ходил подполковник Винокуров, что совсем недавно, на днях поменял Толю Кубрикова. Кубриков уехал домой — живым! Винокурову тоже не понравился маршрут Кубрикова, ходить по нему он не захотел и отправил туда Кривицкого. А сам взял мой маршрут… на время… пока я болею… У меня есть в группе — трус! По законам военного времени я приговорил его к расстрелу. Завтра… ну, крайний срок — послезавтра, приведу приговор в исполнение. Я покончу с ним и похороню на заднем дворе… на глубину трех метров… чтобы зараза и вонь не распространялась! Температура, здесь, плюсовая… бывает, чересчур даже «жарко»…»
