Франц Таурин - Партизанская богородица
Офицер встал на перевернутые носилки. Неторопливо поворачивая голову, окинул взглядом заполнившую цех толпу. Сказал негромко, но внятно:
— Мастер вашего цеха передал мне, что вы желаете обратиться с просьбой. О чем вы просите?
— А где он, мастер-то? — крикнул кто-то из толпы. — Куда упрятали?
— Кто это крикнул? — так же негромко, но отчеканивая каждое слово, спросил штабс-капитан. И уже чуть повысив голос: — Я спрашиваю, кто кричал?
В круг протиснулся Сергей Набатов.
Штабс-капитан скользнул по настороженному лицу рабочего, по мятой, давно не стираной робе, задержался на кровоточащей ссадине у запястья левой руки и, вскинув голову, уперся взглядом в самое переносье Сергея.
— Ты?
Сергей выдержал взгляд.
— Кричал не я. Но тоже хочу спросить: где наш мастер?
— Где? — почти вкрадчиво повторил офицер. — Могу удовлетворить вашу любознательность. Там, где ему и надлежит быть. Под замком. Вместе с остальными агитаторами и бунтовщиками. Что вас еще интересует? У вас были, кажется, еще и просьбы?
У Сергея только чуть приметно обозначились желваки.
— Мы ждем, что вы освободите беспричинно арестованных наших товарищей.
— Ах, вот вы о чем просите! — с веселой небрежностью произнес штабс-капитан.
Сергей и тут не повысил голоса.
— Мы не просим. Мы требуем!
Игривое выражение сбежало с худощавого породистого лица штабс-капитана. На щеках и на лбу преступили красные пятна.
— Кто мы? Кто тебя уполномочил за всех говорить! — и резко махнул рукой: — Взять!
Стоявший справа солдат с рыжим чубом сделал шаг вперед.
Но не успел и коснуться Сергея, как из толпы крикнули с угрозой:
— Не трожь!
И в ту же минуту тесное кольцо до того смирно стоявших людей ощетинилось берданочными и ружейными стволами.
— Отставить! — закричал, срываясь в натуге, штабс-капитан.
Никто не шелохнулся. Черные колечки стволов так же неподвижно смотрели в лицо.
— Пулеметы наготове, — пригрозил штабс-капитан. — Ни один живым не уйдет!
— Это точно, — сказал стоявший в переднем углу сутулый зобастый старик, — свою кровь, поди, отвык жалеть, а нашу и подавно. Такая ваша волчья порода.
— Очистить дорогу! — скомандовал штабс-капитан, по-своему истолковавший слова старика.
Сергей шагнул вперед.
— Не спешите, господин офицер! Вы в наших руках. Но нам вашей крови не надо. Мы вас отпустим. Если вы согласны на два условия. Первое: освободить всех арестованных. Второе: очистить слободу. Даем час на сборы.
Штабс-капитан не мог поверить своим ушам. Наивность рабочего вожака поразила его.
«Дурак! Только бы выбраться из этой западни. А там... заговорят пулеметы!..»
Но надо было делать игру, и он проговорил с усмешкой:
— Не много ли берете на себя, господа!
— Хватит зубы скалить! — закричали из толпы.
Сергей поднял руку. Но сказать ничего не успел. Звук далекого выстрела остановил его на полуслове.
Выстрел слышали все.
Но истинное его значение понял один штабс-капитан.
— Я принимаю ваши условия! — сказал он надменно.
— Смотри, ваше благородие, не вздумай хлюздить! — предостерег зобастый старик.
— Слово офицера! — с достоинством произнес штабс-капитан. — Ни один из приговоренных не будет повешен.
Сергей дал знак, и толпа расступилась.
Штабс-капитан, чеканя шаг, как на параде, пошел к выходу. За ним, видимо, опасаясь получить пулю в затылок, торопливо кинулись чубатые телохранители.
5До конца дней своих корил себя Сергей за постыдную доверчивость.
Можно было взять в оправдание неосведомленность свою: о набеге партизан Смолина он, да и никто из заводских, не знал. А штабс-капитан знал. Потому и лошади были у него заседланы. Потому и в литейную пришел. Как в разведку: выведать хотел, знают ли рабочие о подходе смолинского отряда.
Но не в этом главное. Главнее в том, что стал Сергей штабс-капитана мерить на свой аршин. Вот эта ошибка кровью и отлилась...
..Всего считанные минуты и митинговали-то. Только и успели выбрать Сергея командиром рабочей дружины. С дальнего конца слободы, в березовой роще — с той же стороны, что и первый выстрел, — грянул нестройный залп.
— Кто с оружием — за мной! — крикнул Сергей.
Когда выбежали из литейной, первое, что увидели, — клубы пыли вдоль дороги. Отряд карателей на полном скаку уходил в сторону Братского острога.
За колонной, отстав на сотню сажен, с тревожным ржанием резкими махами мчалась гнедая неоседланная лошадь. Наперерез ей на дорогу выбежал человек, размахивая длинной жердью. Лошадь взвилась на дыбы, круто повернула обратно. И тогда разглядели, что за ней волочится привязанный к хвосту человек.
Сергей, Лешка и еще несколько рабочих кинулись вдогон. Но не они остановили лошадь. Из узкого проулка, со стороны пруда, выехали на крупной рыси два всадника. Передний, в высокой папахе, перехваченной наискось красной лентой, привстав на стременах, мгновенно оценил обстановку. Резко послал вперед своего приземистого серого коня, сорвал с плеч винтовку и, поравнявшись с гнедой, уже запаленной от быстрого бега лошадью, выстрелил ей в голову.
Лошадь тяжело рухнула на всем скаку.
Когда Сергей подбежал, неизвестный всадник в папахе с красной лентой уже стоял на коленях над изуродованным трупом.
От синей рубахи остались только рукава на связанных за спиною руках. С углов торчащих локтей мясо содрано до кости. Грудь в кровоподтеках и рваных ранах. Лицо, как коркой, покрыто замешанной на крови грязью.
Только по курчавым темно-рыжим волосам признал Сергей заводского вожака Романа Незлобина.
Партизан в папахе еще раз припал ухом к истерзанной груди.
Встал и сплюнул в досаде:
— Амба! Зря коня загубили...
— Ты не коня жалей! — со злобой глядя на него, закричал Сергей. — Не коня! Знал бы, какой человек был! Большевик!
— Большевиков у нас в отряде трое, — бросил партизан в папахе, — а коня такого нет ни одного.
Хлестнул плетью по лошадиной туше и неторопливо, враскачку пошел к своему Серому, который мирно пощипывал проросшие сквозь прутья плетня, припорошенные дорожной пылью длинные стебли пырея.
Остальные четверо арестованных и с ними старый мастер Василий Михалыч были зарублены шашками.
Штабс-капитан сдержал офицерское слово.
Ни один не был повешен.
Знаменитый на всю Россию...
Ганьку Петрова раздели догола. Он стоял, зябко подрагивая толстыми ляжками, и поеживался не то от холода, не то от забористых шуток.
Надзиратель Чибисов принес юбку.
Отдавая Брумису, который был и режиссером, и костюмером, а также суфлером и гримером, сказал:
— Не порвите или, упаси бог, не замотайте. А то мне баба такую выволочку даст...
— Ты бы, служивый, замест юбки хозяйку свою сюда самолично представил, — посоветовал кто-то из артистов.
Предложение встретили одобрительным гоготом.
Брумис сдвинул белесые с рыжинкой брови, метнул укоризненный взгляд. Излишнее веселье могло вызвать подозрение тюремного начальства.
— Очень благодарю вас, господин надзиратель, — сказал он, произнося каждое слово с той тщательной правильностью, с какой говорят на неродном языке.
Ганька натянул принесенную надзирателем синюю бумажную юбку. Но не через голову, как надела бы женщина, а так, как надевают штаны.
— Не выйдет из тебя доброй бабы, — заметил все тот же весельчак.
В ответ Ганька соблазнительно пошевелил бедрами.
Кофточкой послужили Ганькины же кальсоны. Когда их натянули на руки, получилась кофта с великолепными буфами и запасом емкости для подушки, с помощью которой Ганьке сформировали роскошный бюст. Сложенное вдвое выношенное тюремное одеяло заменило персидскую шаль и прикрыло все грехи в изысканном туалете городничихи.
Немалые хлопоты вызвала также костюмировка городничевой дочки. Но с дочкой все же было проще: ей не полагалось столь пышной фигуры. Сам городничий был одет в потрепанный китель с бумажными погонами. Его руководящее должностное положение подтверждала висевшая на боку шашка. Точнее, ножны: дать в руки арестанту, тем более политическому, оружие, — было, конечно, невозможно.
Остальные чиновники были в партикулярном платье. А унтер-офицерская вдова даже в штанах.
Румянами (толченый кирпич) и белилами (толченый мел) каждый артист умащивал себя сам. Брумис только завершал образ: наводил углем брови, подглазины и морщины и приклеивал пеньковые бороды и усы.
Занимался он этим в дальнем углу барака, отгороженном тремя сшитыми вместе одеялами и служившем и гримировочной, и кулисами.
Сцена была рядом, на нарах.
Накладывая грим, Брумис давал каждому артисту соответствующие наставления.
