Франц Таурин - Партизанская богородица
— Теперь, поди, можно закурить? — спросил Корнюха жалобно.
— Кури, — смилостивился Сергей.
— Кисет потерял, — голос Корнюхи стал еще жалобнее.
— Пользуйся! — Дед протянул ему кисет и сам набил трубку. — А дело, стало быть, так повернулось. Прислал Санька весточку. Роману. Что придут, стало быть, партизаны. Отряд небольшой у них и оружие простое, крестьянское. Шомполки да берданы. Им, стало быть, помога наша нужна. Роман стал дружину собирать. Из тех, кто в заводе остался. За тобой посылать не велел. У него, говорит, рана, да и на примете он. К Лизавете-то твоей наведывались: «Где мужик?» Ну, она, как велено было, объяснила, дескать уехал к родне в Шаманову... Да, стало быть, ждали мы партизан и не дождались. А беляки ждать не стали. Или продал кто, или про партизан прознали, только вчерась ночью забрали Романа. Ивашку Стрельникова тоже и латыша, длинного рыжего, с тобой в литейке работал...
— Яна! — с изумлением воскликнул Сергей. — Так он вернулся?
— То-то вернулся. На свою голову. Вот, стало-быть, их забрали... Да... — Дед снова подпалил свою вонючую трубку и, причмокивая, раскурил ее.
Сергеи закашлялся.
— Табачок у тебя. Клопов морить!
Дед обрадовался, словно похвале.
— Жуковский! Вторая гряда от бани.
— Троих, значит, взяли? — спросил Сергей, отодвигаясь от дедовой трубки.
Денисыч покрутил головой.
— Больше, однако. В холостежном бараке живой души не осталось... Може, попрятались... Хошь так, хошь этак, без головы остались.
— Когда ждешь партизан, Денисыч?
— Не о них речь, Серега. Под вечер, как Палашка уплыла, известили меня. На площади два столба с перекладиной поставили.
— Виселицу!
— Ну. И еще известили: в обед седни вешать будут. Так что партизан дожидать нам недосуг.
Сергей раздумывал недолго.
— Буди, Денисыч, Палашку.
Корнюха схватил Сергея за руку.
— Куда ее ночью! Солдаты, как кобели, рыщут. Я пойду!
— И ты! — и кивнул старику. — Иди, Денисыч.
Палашке смерть как хотелось подкусить сродного братца, что вот, мол, таитесь от меня, а не обошлись, позвали, — но она не посмела.
Голос Сергея был строг и сух.
— Позвать надо сюда Синицына Федьку и мастера Василия Михалыча. Знаешь, где живут?
Палашка поспешно кивнула.
— Знаю.
— Если дома нет, узнай, где. Найди. Очень это важно, сеструха. По пустякам не погнал бы тебя в такое время. Корнюха с тобой пойдет.
— На что он мне! — отмахнулась Палашка по привычке насмешливо, но в душе поблагодарила брата. Широкие плечи Корнюхи и пудовые его кулаки в такой рисковой прогулке были очень даже кстати.
— Идите по улице, не таясь, — напутствовал Сергей Корнюху. — Встретится кто, приголубь девку. Сумеешь, поди. А если что, бери удар на себя. Она должна дойти!
— Небось дойдет! — сказал Корнюха и отвернул полу молескиновой куртки.
Слабый отсвет дедовой носогрейки тускло блеснул на стылом лезвии широкого Корнюхина топора.
4Дощаной короб, доверху наполненный хрустким древесным углем, провезли на вагонетке прямо в ваграночное отделение.
Литейный мастер Василий Михалыч остановил идущих мимо с порожними носилками рослых парней. Сказал им что-то коротко.
— Понятно! — ответил шедший передним, лохматый, с озорными, светлыми навыкате глазами и, словно отряхивая руки, бросил носилки.
— Ну, ты, поаккуратнее! — проворчал Корнюха. Поднял носилки, отнес и положил на кучу формовочной земли.
Василий Михалыч, сохраняя озабоченное выражение на закопченном усатом лице, обождал, пока Корнюха присоединится к ним, и повел парней в ваграночную.
Проходя мимо Сергея, склонившегося над опокой, сказал вполголоса:
— Лишних гони!
Сергей молча кивнул, с натугой приподнял опоку и поставил ее в дверях, загораживая проход.
И вовремя. К дверям уже метнулся юркий, вечно ухмыляющийся Степка Куцавейкин.
— Тебя куда черти несут! — с неожиданной яростью рявкнул Сергей. — Не видишь, опока!
— Василий Михалыч настрого наказал... — с виноватой ухмылкой оправдывался Степка, сам примеряясь, как бы проскочить мимо заслонившего проход Сергея.
Но мастер уже заметил Степку и подошел сам.
— Тебе чего?
Степка ляпнул первое, что на ум пришло:
— Песок тамо привезли, дак куда сваливать?
— У тебя что, свово дела нет! — прикрикнул на него мастер.
Степка отошел с обиженным видом.
Василий Михалыч усмехнулся в вислые усы.
— Обожди! — поманил к себе Степку, написал несколько слов в крохотной книжечке, вырвал листок. — Беги на главный склад. Да побыстрей. Одна нога там, другая здесь!
Степка заглянул в листок.
— Дак не донести!
— Коня запряги. Чего окаменел? Сказано, быстро надо!
Степка встрепенулся и засеменил к выходу.
— Вонючка паршивая! — заметил Василий Михалыч, проводив Степку взглядом.
Подошли Корнюха и лохматый парень с озорными глазами.
— Полный порядочек! — доложил лохматый Василию Михалычу.
— Добро! Шагайте на работу.
— Сказать мужикам-то? — напомнил Корнюха.
— Кому надо, знают, — строго ответил мастер.
— Сколько привезли? — спросил Сергей, когда Корнюха с товарищем вышли из ваграночной.
— Четырнадцать берданок и восемь централок.
— И патроны?
— Патронов хватит.
— Ну, в добрый час! — сказал Сергей после короткого молчания. — Сам пойдешь к штабс-капитану?
— Как решили.
— Решили-то решили... — произнес Сергей в раздумье. — А не надо бы тебе, Михалыч, свою голову совать. Она еще нашему делу шибко пригодится.
— Другого нельзя, — возразил старый мастер. — У них, почитай, я один без подозрения. Иначе самого сюда не выманишь.
Сергей и сам понимал, что старик прав. Но все же не удержался:
— Опасаюсь за тебя, Михалыч.
Василий Михалыч улыбнулся по-стариковски незлобиво и мудро. Потрепал Сергея по плечу.
— Не нами сынок, сказано: двум смертям не бывать...
Такую хитрую шестерню — с зубцами на конус — Сергею еще не приходилось отливать.
Неужто первый блин комом?.. Нет, вроде удалась отливка.
И, прихватив тряпкой не остывшую еще шестерню, Сергей перенес ее на верстак к окну. Осмотрел внимательно, выругался сквозь зубы, сплюнул на сторону. Так и есть! На внутреннем ободке щербина. Глубокая. Расточкой, однако, не снимешь... Незадача!..
Задумался, не заметил, что лохматый Лешка уже второй раз окликнул его.
— Сергей Прокопьич!
— Ну? — отозвался, не оглядываясь.
— Собираются. Пошли!
— Слышу...
— Чего ждешь-то?
— Раковина... язви ее...
— Да ну ее к такой матери!..
Глаза у Лешки и недоумевающие, и злые. И словно сам себя увидел его глазами. Махнул рукой.
— Пошли, Алексей!
В просторном корпусе литейки непривычно людно. И вдоль закопченных, из дикого камня сложенных стен, и посреди цеха — везде мастеровые, кучками по пяти, по десяти человек.
Не только свои — литейщики. Пришли из соседнего, самого многолюдного механического цеха. И с рудного двора. И из листопрокатного.
В каждой кучке свой разговор. Но сдержанный, вполголоса. И оттого что отдельных голосов не слышно, кажется, что это тревожно гудит разворошенный улей.
Широкие, как ворота, двери литейки распахнуты настежь. В квадратный проем льется поток голубого света. Но плотно утоптанный земляной пол, черные кучи формовочной земли, пыльный потолок и дымные стены гасят поток света, и в углах огромного цеха стоит пасмурный полумрак.
Наконец в светлом квадрате появляется высокая фигура, туго перехваченная крест-накрест ремнями. На одном боку шашка, на другом — деревянная кобура маузера. За офицером еще двое — шашки на боку и короткие кавалерийские винтовки за плечами.
Гул смолкает, и все головы поворачиваются к дверям.
Офицер на мгновение задерживается в дверях и ровным пружинистым шагом идет вперед.
Люди расступаются перед ним, а стоящие вдоль стен подтягиваются к середине цеха.
Все знают, что делегатом от рабочих пошел к штабс-капитану старый мастер Василий Михалыч. И все видят, что его нет.
И тишина в цехе становится такой напряженной, что даже франтоватое позвякиванье офицерских шпор рвет ее в клочья...
Сергей шепнул что-то на ухо Лешке. Тот, кивнув, скрылся в толпе.
Офицер с сопровождающим прошел на середину цеха, в центр круга, образованного расступившейся толпой.
Офицер молод, строен и, пожалуй, красив. Если бы не цепкие, сверлящие, близко сведенные к переносью глаза. И злой, не по-мужски маленький рот. И телохранители его — парни хоть куда. Рослые, но не грузные, а собранные. У обоих из-под фасонисто надетых фуражек — чубы. У одного — светло-рыжеватый, у другого — угольно-черный. И физиономии сытые, румянец во всю харю.
