Нгуен Тяу - Выжженный край
— Заткнись! — зло оборвал его парень. — Небось «птицу феникс», шлюху и шпионку, нынешнюю твою жену, не забыл! Помнишь, как ты перед ней красовался: выхватил пистолет и прострелил ногу одному из штрафников! Как же, ведь тот осмелился утверждать, что он человек! Да, это я, тот самый наголо обритый солдат с намалеванными на спине «ш» и «р»! Ты сейчас очень вежлив: «Моя забывчивость извинительна»! Так вот я, которого ты сделал тогда инвалидом, тебя не прощаю!
Мужчина побледнел.
— Я страшно виноват перед вами…
— Ах. что вы, майор, какие пустяки! Мне просто захотелось кое-что вспомнить. Но бойтесь, я ничего вам не сделаю. У меня теперь дела поважнее. — Парень показал на свою красную повязку. — Да и вам сейчас будет чем заняться: нанимайте-ка лодку и поезжайте вдоль этого берега лагуны в сторону моря, метров семьсот-восемьсот отсюда. Там весь берег в трупах, но их вы можете оставить без внимания. Но вот когда увидите дерево почти у самой воды, а рядом целую груду трупов, один на другом, — подгребайте. Там ваши дочери, да-да, обе. Сегодня утром мне сказал об этом один мой приятель, он их знал в лицо, они каждый день ходили в школу мимо ого дома. Да, нечаянная у нас с вами получилась встреча, майор. Ну же, двигайтесь! Если нет денег на лодку, ничего не поделаешь, придется топать пешком, по бережку. Правда, достанется вам — там ведь сплошные болота, да и путь неблизкий…
* * *
Терзающая душу боль и физическая усталость, накопившаяся за эти дни, сломила майора. Другие пленные не отходили от забора, надеясь увидеть своих близких или друзей, а он, едва ему указали на его место, сразу лег и уснул, проспав целый день и еще целую ночь.
Первое, что он увидел, когда проснулся, было чье-то свирепого вида лицо, настоящая пиратская рожа — огромная голова и шея, наверное, весили не менее пятидесяти килограммов. Человек с устрашающей внешностью заговорщицки улыбнулся майору, кивнул по-дружески и отвернулся.
И эта улыбка, и последовавшее за ней молчание собрата но плену многое сказали майору. Одного только он не мог понять — как попал сюда этот человек? Он был в форме офицера десантных войск, в Читхиен, насколько майору было известно, десантников последнее время не присылали. Что-то по давало майору покоя, толкало спросить, но раскрывать рта не хотелось. Внезапно он вспомнил: летом семьдесят второго батальон, которым он командовал, был придан на усиление 2-му десантному батальону, чтобы пробить брешь в линии фронта на юго-западе от крепостных сооружений Куангчи. Тогда-то он и встретился с этим «пиратом», попав в его объятия в развалинах какого-то дома среди дыма, клубящегося над разрушенными улицами. Знакомство, которым при других обстоятельствах можно было бы гордиться, сейчас оборачивалось издевкой.
Как двум волкам, оказавшимся в одной клетке, им нечего было сказать друг другу, ситуация говорила сама за себя. Да и лучше пока состорожничать, притаиться. «Вот оно, главное правило, которого мне в новой жизни предстоит придерживаться, — подумалось майору. — Самое лучшее сейчас — затаиться». Все, что он раньше делал, всех, с кем был знаком и встречался, все, что когда-то говорил и о чем думал, теперь предстояло спрятать глубоко в себе.
Целый день эти двое пролежали бок о бок и за все время обменялись лишь несколькими фразами — о дебоше, учиненном морскими пехотинцами. Первым заговорил десантник. Потом он же молча вынул из грязного вещмешка, сейчас служившего ему подушкой, кожаную куртку вишневого цвета и протянул майору.
После памятного купания в море майору приходилось рядиться в тряпье, во все, что попадалось под руку, вернее, валялось брошенное беженцами на шоссе, по которому он шел.
В кожаной куртке он почувствовал себя куда увереннее, она словно надежно упрятала от посторонних взглядов по только его тело, но и душу. Так, в куртке, «цивильный» вид которой соответствовал шарфу, он вместе со своим приятелем-десантником в первый раз вышел на прогулку по школьному двору. Десантник озадаченно размышлял, у кого бы стрельнуть сигарету. Солдатня курила «Джоб» — самые дешевые, на редкость вонючие сигареты. Офицеры всегда только брезгливо морщились от этого духа, но теперь, раздобыв по сигарете, оба с наслаждением затянулись.
— Скоро нас отсюда увезут. — Десантник обычно заговаривал первым. — На перевоспитание, так они это называют.
— Слышал. Тех, кто сидел в таможенном управлении, еще вчера увезли в Куангчи.
— Ну, а нас это ждет завтра или послезавтра. Уже и харч на дорогу привезли — сушеный рис. Что ж, надо подготовить копыта. Как ваши ботинки, ничего? Ботинки ваши, говорю, до Куангчи выдержат? — повторил десантник и, не услышав ответа, взглянул на своего спутника. Внезапная бледность лица, остановившийся взгляд и дрожь, охватившая майора, поразили его.
— Что с вами?!
— Ничего… Тяжесть какая-то вдруг навалилась…
— Давайте я провожу вас в дом!
— Нет-нет, не надо, дойду один. Не говорите никому, что я… заболел, скажите — просто слабость.
«Шинь! Шинь!» — тихонько постанывал он, возвращаясь к себе, в отведенный для них класс. Он не ошибся — только что он видел именно его, своего мальчика. Все в тех же чернильного цвета суконных бриджах и зеленой рубашке, в той самой одежде, в которой он был, когда майор нес его на себе. Лицо мальчика было таким же — пухлым и розовым, но вот в глазах появилось что-то новое, что-то еще кроме обычной детской наивности, решительность, что ли. Майору вспомнилось, как он мчался вниз по лестнице, перепрыгивая через несколько ступеней, как, споткнувшись, упал и уронил сына. Прямо над головой, на верхнем пролете лестницы, уже раздавался топот преследователей, и времени оставалось только на то, чтобы кубарем скатиться со ступенек и раствориться в темноте.
По как его сын оказался здесь? Прогуливаясь только что вместе с десантником по двору, майор увидел, как в ворота школы вошел маленького роста вьетконг[3] в старой ношеной форме, с автоматом и санитарной сумкой через плечо. За руку он держал Шипя. Они направились прямо к небольшому строению со стеклянными степами, в котором раньше была школьная канцелярия, а теперь помещалась комендатура. Спустя минуту Шинь выбежал на крыльцо один и принялся играть среди стоявших по бокам ваз, в которых цвели «тигриные язычки».
По-видимому, вьетконг, который привел сюда мальчика, оказался в комендатуре не случайно. Сомнений быть не могло: разбирательство дела началось, и теперь вьетконги разыскивают виновного.
Однако тревожное чувство, вызванное нависшей над ним угрозой разоблачения, не могло отогнать мыслей о сыне. С первой минуты своего появления на свет Шиш. стал нежно любимым ребенком. Его единственное сокровище, его жемчужинка, его радость — сын! Майору вспомнилось, как четыре года назад он примчался на джинс в больницу. Знакомый врач встретил его, как встречают счастливейшего из смертных. Его подразделение принимало участие в операции возле Асо[4], когда он получил радиограмму о том, что жена родила сына. Не сменив одежды, небритый и грязный, он помчался в город. И такой, весь в грязи и пыли, рывком толкнул створку белоснежной двери и бросился к жене. Он так напугал ее, что она чуть не потеряла сознание. Такой привлекательной, такой красивой она еще никогда ему не казалась. На сына ему позволили взглянуть лишь издали, метров за пять, а потом жена прогнала его. Боялась инфекции.
И вот его сокровище, которое было навсегда утрачено, теперь здесь, едва ли не на расстоянии вытянутой руки. Шинь, его сын, сейчас прыгает на крыльце перед комендатурой, и стоит только майору встать и сделать каких-нибудь несколько шагов, как он окажется рядом. После всех утрат, унижений и мук захотелось протянуть к сыну руки, обнять его, прижать к себе тепленькое душистое тельце, или хотя бы взять за руку, повести рядом, осторожно пригладить шелковистые блестящие волосы и сказать что-нибудь ласковое.
Но обо всем этом теперь можно было только мечтать. Нет, выдавать себя нельзя ни в коем случае. Он попытался не думать о мальчике. И все же — что он сейчас там делает? Майор глянул в окно. Играет? Подбирает сухие листья? Почему он не уходит? Майор почувствовал, что больше не в силах оставаться в помещении. Он вскочил и вышел во двор, направившись прямо к колючей проволоке — скорее затеряться среди толпившихся там пленных, тех, чьи тоскливые взгляды пытались проникнуть за густую зелень деревьев, окружающих школу, в безуспешной надежде отыскать лица родных и близких. Это было бегство, позорное бегство от собственного сына.
* * *
Именно там, у колючей проволоки, он вдруг понял, что решение добровольно явиться на регистрационный пункт было страшной ошибкой. Надо было что-то немедленно предпринимать.
