Феликс Миронер - Ладога, Ладога...
— Эй, Сапожников, тебя там спрашивают, — негромко сказал, подойдя к Пете, веснушчатый шофер.
Петя обтер руки, по первому снегу побежал к чугунной садовой решетке.
За решеткой, на улице, и коротком пальтишке и пушистой шапочке, поеживаясь под колючими снежинками, стояла беленькая Лиля.
— Вот, мама велела тебе теплые носки передать. — Она полезла и продуктовую сумку. — По радио обещают сильное понижение температуры. А это Зинаида послала для Коли… — И вынула шарф.
— Все? — Он взял вещи и увидел на дне опустевшей сумки маленький ломтик хлеба. — Это твой паек?
— Наш с мамой, — сказала Лиля. — Сегодня снова убавили — па служащую сто двадцать пять граммов дают и на иждевенческую сто двадцать пять граммов. — И, отщипнув крошку, отправила ее в рот. — Хочешь?
Петя молча смотрел на черный липкий ломтик.
— Где они гири такие берут?.. Подожди. — И побежал назад к машине.
Открыл кабину, взял с сиденья тряпочку — в ней был завернут толстый ломоть хлеба. Разломил его, сунул в карман половину, побежал обратно. Он не заметил, что помкомвзвода Чумаков, возившийся вместе с шофером у соседней машины, увидел его и пошел по следам, отпечатавшимся на свежем снегу, за ним.
— Боец Сапожников! — раздался сиплый голос Чумакова, когда Петя вынул хлеб из кармана, чтобы отдать Лиле. — Это кто вам разрешил свой паек разбазаривать?!
Петя неприязненно обернулся:
— Ну, уж это вас не касается. Это мой хлеб! — И протянул сквозь решетку Лиле: — Возьми.
— Отставить! Хлеб казенный! Армии солдаты нужны, а не доходяги! — Чумаков оглядел с головы до ног тоненькую фигурку Лили. — А вам, барышня, в таком возрасте лучше возле мамы сидеть, а не на свидания бегать!
— Ну, я пошла, — испуганно кивнула Лиля и двинулась прочь от решетки.
Петя, прикусив губу, молча смотрел на Чумакова, потом спросил тихо:
— Товарищ помкомвзвода, от какого слова ваша фамилия произошла?
— Это что за вопрос? — Чумаков побагровел, усы встопорщились.
В утренних сумерках с западного берега на молодой лед Ладожского озера спустилась группа разводчиков — человек тридцать солдат в белых маскхалатах с оружием и вещмешками, а некоторые и с лыжами за плечами. Их вели два проводника — ладожских рыбака. Они шли гуськом но ледяной равнине, гладкой, как каток, лишь кое-где пересеченной буграми торосов. Осторожно ступали па нетронутый лед, иногда оскальзывались. Останавливались, прорубали еще тонкий лед, мерили его толщину, записывали, вмораживали вешки, обозначая будущую дорогу. Впереди шли проводники — сосредоточенные, какие-то угрюмые. Их настроение передавалось солдатам — все были напряжены. Лед подозрительно скрипел под сапогами. И вдруг лед под ногой проводника прогнулся и треснул.
— Стоп, машина! — отступив, сказал проводник. Впереди была полоса очень молодого прозрачного льда, под которым в нескольких сантиметрах угадывалась вода. — Вот она, протока. Здесь река Нева из Ладоги воду высасывает. Бывает, на крещение везде лед метровый, а тут все вода…
Командир разведки приказал:
— Петрухин, ты самый легкий, попробуй. Вперед вышел малорослый, щуплый молоденький солдат. Его обвязали веревкой, и он осторожно ступил на молодой лед. Сделал шаг, другой и с треском провалился. Его сразу дернули за веревку, вытащили.
Он снял мокрые сапоги, прыгая на льду, переобулся.
— Повертать надо, — тихо проговорил проводник.
Но командир разведки твердо сказал: — Нет. Будем искать обход!
— Где его найдешь: к югу — немцы, к северу — ветер лед ломает.
— Товарищ командир, — раздался голос пожилого губастого солдата. — А ежели плашмя лечь и катышем.
— Не до шуток, — хмуро обернулся командир.
— Я всерьез. Мы так в сопливом детстве через Клязьму переправлялись. У пас там фабрика, горячая вода стекает и лед тонкий. Дай-ка лыжи, — попросил он у одного из солдат, поставил их рядышком, лег сверху. — Толкните, товарищ командир.
Его толкнули, он покатился, подгреб руками и вот уже стоял на твердом льду.
Один на лыжах, другие на брюхе заскользили по гладкому льду. Лед поскрипывал, по выдержал. И вот уже стояли на той стороне — па крепком ледяном поле.
И снова двинулись вперед, осторожно щупая лед, пробивая лунки, вмораживая вешки.
В сумерках часовой па восточном берегу вскинул винтовку.
По Ладоге двигались смутные, сливающиеся со льдом фигуры. Часовой подумал, что ему померещилось, но фигуры росли.
— Стой, кто идет?! — крикнул он.
Со льда донеслось:
— Свои!
— Пароль?!
— «Каменный остров»!
Так странно было увидеть людей в синеющей пустыне, что часовой даже паролю не поверил:
— Выходи по одному!
И только когда поднялся на берег командир разведки, часовой оттаял:
— А я думал — немцы! Уж столько дней с той стороны никого нет! Как же вы добрались?
Разведчики в маскхалатах выходили на берег, садились прямо на снег от усталости. Увидели возвышающиеся на берегу, как мираж, горы мешков, штабеля ящиков. Смотрели, щюря глаза, не веря.
— Когда же это в Ленинград попадет?
И старый рыбак сказал:
— Сиверко задул, и небо ясное. Мороз идет. Надо быть — скоро!
— Заводи моторы! — прозвучала команда в морозном рассветном воздухе, почти в темноте.
Под моторами запылали импровизированные жаровни: ветошь с бензином и соляркой в старых ведрах. Водители прогревали моторы. Движения их были вялы, они сильно исхудали за эти ноябрьские дни.
Чумаков двигался вдоль ряда машин, острыми глазами-буравчиками замечал все.
— Найденов, радиатор завинти, все тепло выпустишь! — приказал молоденькому веснушчатому шоферу. — Барочкин, где дворники, поставь на место. А где Бобылев? — спросил он, увидев машину, возле которой никого не было.
— Лежит, — отвечали ему.
— Как это лежит?!
— Оголодал.
— Паламарчук! — вдруг закричал Чумаков. — Ты что?!
Паламарчук, здоровенный водитель, вдруг осел па снег. К нему подбежали, расстегнули ворот. Глаза его были закрыты, он тяжело дышал.
— Сейчас очухается, — сказал кто-то. Чумаков пошел навстречу вышедшему из помещения командиру роты — лейтенанту Трофимову. До водителей долетели слова Чумакова: «Как же можно энзе?» и Трофимова: «Все без остатка, что есть в наличии!».
— Отставить заводить! — что было силы крикнул Чумаков и потише добавил: — Будем второй раз завтракать.
В казарме на столе перед каждым положили два больших сухаря, половину селедки, кусочек масла, сахару, поставили кружку чая. Ослабевших — пожилого водителя Бобылева и Паламарчука — вели к столу под руки, тихонько говорили:
— Идем, порубаем.
Садились за столы, ели неторопливо, продлевая удовольствие. Живее становились глаза, уверенней руки. Чумаков ел со всеми и один из своих сухарей потихоньку упрятал в карман.
У Пети блеснули глаза. Сделав невинное лицо, он обратился к Чумакову:
— Товарищ помкомвзвода, разрешите личный вопрос? Зачем вы всегда от еды часть откладываете?
Чумаков быстро зыркнул на него:
— А что, я твое хороню?! — И потом ответил: — Ты мальчонком на чужих батрачил? Лебеду с мякиной с голодухи жевал? Ты у папки-мамки рос, а я в людях… Тебе бы с мое — понимал бы, что такое отложить на черный день.
— А сейчас какой? — удивился Барочкин.
— Сейчас еще белый, — глянул на заиндевевшее окно Чумаков и встал. — Полчаса отдыхаем — и по машинам!
Озеро блестело гладким молодым льдом, и только по вмороженным вешкам да по черной ниточке провода связи можно было угадать контуры еще неезжен ной ледовой дороги.
На рассвете на бугре у Вагановского спуска стояла вереница полуторок, а перед строем шоферов застыли командиры и генерал говорил. Голос его был негромок, но было так тихо в этот ранний час, что все слышали.
— Солдаты! Шесть железных дорог вели в Ленинград, теперь осталась одна — ледяная… Надо бы еще дня три повременить, но не выходит — в городе людей уже начинает голод косить. Я верю, что все вы доберетесь До того берега и привезете Ленинграду хлеб. В добрый путь!
— Внимание, — приказал комроты Трофимов. — Дверцы кабин держать открытыми! Дистанция — двести метров! По машинам!
Шоферы бегом занимали свои места в кабинах. Трофимов хотел уже дать сигнал к движению, но тут из хвоста колонны, нарушив строй, выехала полуторка, и обогнав другие машины, затормозила прямо перед ним. Генерал и офицеры удивленно наблюдали за этим маневром.
Из кабины высунулась голова Пети.
— Ты что это, Сапожников? — с недоумением спросил Трофимов.
— Товарищ командир, — губы Сапожникова как-то отчаянно улыбались, он волновался. — Разрешите открыть движение по этой… магистрали. Я ведь ленинградец… И потом, — он, понизив голос, кивнул на пожилого водителя, сидевшего в головной машине, — у Бобылева семья, а я один…
