Вячеслав Кондратьев - День Победы в Чернове
— Понимаю, — перебила она. — Значит, через неделю мы созвонимся?
— Да! — я приподнялся и стал прощаться.
— Не забудьте свою бутылку, — напомнила она.
— Пусть останется у вас. Может, я зайду к вам когда-нибудь…
Как выбираться из этого Кожухова, я не имел представления и пошёл пешком по какой-то улице — в надежде прихватить по дороге такси.
Мне совсем не хотелось в поездке подо Ржев иметь попутчика, тем паче попутчицу. По этой земле надо пройти одному, не отвлекаясь на пустые разговоры, без суеты, которую вносит всякая женщина. Но что поделаешь, отказать ей я не смог. Вообще я как-то не нашёл тона в разговоре с ней, вроде сробел… Не похоже это на меня. Я даже не разглядел её как следует. Мой первый любопытствующий взгляд был сразу погашен её беззащитностью, а потом она убила меня своей верностью капитану, хотя не очень-то я в это поверил.
Хотя она была связана с человеком, которого я видел всего два раза, мысли о каком-то флирте с ней мне не приходило: то, что подо Ржавом, свято. Но всё же я подумывал о пикантности ситуации — быть наедине с женщиной на двадцатикилометровой дороге, очевидно, безлюдной, и, может, даже ночевать вместе неизвестно где…
Домой я не поехал, а во втором часу ночи ввалился к Дине.
— Я знала, что ты всё-таки придёшь, — сказала она, прижимаясь ко мне.
Я-то этого совсем не знал и завернул к ней, сам не зная зачем.
Актер с женой, конечно, уже ушли, а мы, допив остатки вина, легли спать…
Утром, проснувшись с головной болью и пересохшим горлом, я сразу же потянулся за папиросой и, затянувшись, вдруг ясно вспомнил, как мне передал Лидин телефон этот капитан.
Это было в избе санвзвода. Врач делал мне перевязку, я морщился от боли, а тут зашёл он, и, поглядев на меня внимательно, видно, вспомнил наш ночной разговор, спросил: «Вы, кажется, москвич?» Я ответил, что да, москвич, и что постараюсь попасть в московский госпиталь, так как не видел три года родных. Вот тогда он и дал мне тот телефон, попросив позвонить, если попаду в Москву, и передать только, что я видел его живым. Ночью, после первого боя, когда он принёс мне еды и водки, я не разглядел его, а сейчас, днём, мог рассмотреть как следует — он был высок, худощав, а на узком интеллигентном лице светились какие-то очень ясные и добрые глаза.
Почему этот момент начисто выпал из памяти — непонятно. Может, потому, что кольнул врач мне после перевязки хорошую порцию морфия и был я, словно пьяный. Но сейчас он всплыл зримо, со всеми подробностями…
И вот нет уже давно этого капитана, а я живой… Лежу с женщиной, которая не так-то мне необходима, к которой хожу то ли по привычке, то ли от одиночества.
Я тихо поднялся, чтобы не разбудить её, и стал одеваться…
Порядочные люди в праздники не работают, но у нас, свободных художников, почему-то всегда после праздников всякие советы, и всегда приходится гнать работу именно в праздничные дни. Так и сегодня — надо к совету приготовить пару оригиналов, а то останешься без денег.
Завариваю крепчайшего кофе и начинаю работать.
Я не спросил Лиду, какой институт окончил её капитан, но, судя по его интеллигентному виду, наверное, гуманитарный… Что мог сделать этот человек, если б остался жив? Как бы жил? Может быть, толковее, чем я? Хотя чего я хаю свою жизнь? Живу не хуже других. А то, что один, даже хорошо — сам себе хозяин.
Ну а долг свой во время войны выполнил я честно. Иногда приятно вытащить ордена и вспомнить, за что их получил. Их не так много у меня — «Звёздочка», «Отечественная» и две медали «За отвагу». Первая, самая дорогая, — за Ржев. Да, не так много, но зато ни одной зазря. Все даны за дело, за кровь, за первые годы войны, самые тяжёлые и самые безнаградные. Хватит с меня этого, наверное… После того, что было, после того, как в течение трех лет смерть витала над тобой каждочасно, за исключением нескольких месяцев, проведённых в госпиталях, после всего этого — разве грех просто жить, наслаждаться тем, что живой, что можешь дышать, ходить, чувствовать, думать. Но почему же кажется — что-то утрачено. И неужели навсегда?
Седьмого мая вечером позвонил Лиде, втайне надеясь, что она раздумала, но когда спросил, брать ли на неё билет, она быстра ответила, что разумеется и что она очень благодарна мне. Все эти дни шли дожди, и я напомнил ей, что ехать надо обязательно в сапогах. «Не беспокойтесь, у меня всё готово», — ответила она.
На другой день утром я взял два билета на Рижском вокзале, а потом пошёл по проспекту Мира, по магазинам, купить съестного на дорогу. В одном попалась полукопчёная колбаса, во втором — грудинка. Вместо вина, конечно, взял водки, а вместо папирос — две пачки махры.
Недалеко от дома встретился знакомый художник, который уже вроде начал праздновать День Победы. Увидев у меня рюкзак, он поинтересовался, куда я собираюсь, и, узнав, что подо Ржев, на место первых боев, от меня уже не отставал.
— Как здорово, что ты собрался! Я столько лет всё хочу поехать, и всё никак… Ты знаешь, у меня на Киевщине Наденька осталась… Вот куда надо… — Голос его дрожал, а я подумал, что не одного меня, оказывается, тревожит и томит прошлое.
Пришлось пригласить его к себе, ну и пошли разговоры… Который раз я слушаю, как он лично подбил «тигра», который раз слушаю о его войне в Польше. И о Наденьке… История трогательная, жалостная, как и все любови солдатские на фронте.
Увидев пачку махорки, он попросил закурить, и, завернув, как в прежние дни, самокрутки из газетки, мы задымили, и вкус, запах махры возвращали нас в прошлое, в те незабываемые дни и ночи, когда были мы людьми с большой буквы, когда отвечали за всё на свете, когда держали в своих мальчишеских руках судьбу своей Родины.
Он сбегал к себе домой (жил через два дома) и притащил мне фронтовой кисет, вылинявший, с расплывшимися после стирок вышитыми словами — «На долгую память. От Нади», и кинжал разведческий с наборной из пластмассы, эбонита, алюминия ручкой. От кинжала я отказался, а в Надин кисет пересыпал махорку.
— Да, была жизнь… — протянул мой приятель дрогнувшим голосом.
— Была… — согласился я.
Поезд на Ригу отходил в десять часов. Ночь предстояла бессонная, но товарищ и не думал уходить, а в конце разговора заявил, что едет со мной.
— Пусть я и не там воевал, но всё равно хочу посмотреть эту политую кровью землю, окопы старые, воронки… Очиститься хочу от этой обывательщины. Понимаешь?
— Понимаю, но… В другой раз как-нибудь. Не без труда уговорил я его отказаться от этой затеи, и только в восемь вечера он отправился домой, а я начал укладывать рюкзак. Получилось весомо, и я подумал, что мне придётся туго на этих двадцати километрах.
В полдесятого я был уже на вокзале — тихом, малолюдном — и сразу нашёл Лиду. Она была в бежевом коротком плаще, в беретике, в кирзовых сапожках армейского образца. Мы поздоровались, и я спросил:
— Откуда у вас? — и показал на сапоги.
— Сохранились.
— Вы что, были в армии?
— Да.
— Вы же учились в институте.
— Да. Но после… той бумаги… я пошла в военкомат и…
— И кем же вы были?
— Связисткой. Но я служила в тылах. Войны настоящей, в сущности, не видала. И вообще служила недолго. 3аболела тифом, и меня демобилизовали для прохождения учёбы.
— Вот как! — протянул я. — Это несколько меняет дело…
— Понимаю, — опять сказала она и улыбнулась.
— Чего вы понимаете? — несколько раздражился я этим словом.
— Ну… что со мной можно меньше церемониться… Так я поняла?
— Не совсем… Но что-то вроде этого. Мне будет легче.
— Это я и подумала.
У неё за плечами тоже небольшой рюкзак, довольно плотно набитый.
— Чего вы набрали? — кивнул я на мешок. — Я купил всё, что нужно… на двоих.
— Спасибо, но я не хотела вас утруждать. Сколько я должна вам за билет?
— Ну, уж это к чёрту! Отставить эти разговорчики!
Места оказались боковые — одно нижнее и одно верхнее. Пока присели на нижней полке… Всё время проходил народ с чемоданами, стукал нас по коленкам, но вскоре все расселись, ушли провожающие, и, несмотря на поздний час, люди начали развязывать баульчики и сумки с едой. Потянулся и я к своему рюкзаку.
— Перекусим?
— Я не хочу, — ответила Лида.
— А выпить?
— По-моему, вы уже выпили.
— Да. Встретил приятеля. Тоже фронтовика. Ну как?
— Давайте, — сказала она просто.
Я вытащил армейскую флягу.
— У меня водка, — предупредил я.
— Ничего. Только чуть-чуть.
Я налил немного и протянул ей. Она выпила сразу. Мне это понравилось. Страсть как не люблю ломак! И вообще привлекают меня женщины свойские, с которыми просто себя чувствуешь. С Лидой я просто себя не чувствовал с самого начала нашего знакомства, но сейчас вроде ледок растопился.
— Молодец! — одобрил я и как бы невзначай положил руку на её коленку — интересно, как отреагирует?
