Тихон Журавлев - Новое назначение
Дали мне единственного подчиненного — шофера Степана Орду с его маленькой машиной, крытой фанерным ящиком. Сновали мы с Ордой в этом ящике во все концы фронта четыре месяца. За это время, кроме коротких писем матери в деревню, я не писал ни строчки, решив, что газетная работа не по мне и летопись моя окончена. Записную книжку забросил, засунул ее в сумку на самое дно, под старые портянки. Но вот в начале декабря пришлось ее оттуда вытащить.
Случилось так: мы с Ордой заблудились вечером в лесу. Шныряли по заснеженным дорогам до тех пор, пока не кончилось горючее.
— Что же делать? — испуганно спросил Орда. — Мы же тут окоченеем.
— А костер на что?
В наступившей лесной тишине, просторной и жуткой, — жуткой потому, что мы от нее на войне отвыкли, — вдруг послышался далекий стук топора по дереву. Там же еле слышно заурчал мотор машины. Орда выхватил из-под сиденья пустую канистру и побежал с ней прямо по снегу в сторону звуков. Когда он скрылся в чаще, дерево затрещало, заскрипело и с каким-то протяжным стоном рухнуло, наполнив лес шелестящим эхом, похожим на тяжелый вздох. Машина зарычала громче.
«Не добежит», — подумал я об Орде.
Но вскоре он вернулся с полной канистрой бензина.
— Товарищ лейтенант, ребята говорят, налево два хозяйства. На этом бензине дотянем. Переночуем там и заправимся. Куда же ночью блуждать по такому холоду.
Через полчаса, исколесив перепутанные дороги, мы добрались-таки до каких-то землянок. В двух нас не приняли, горючего тоже не дали — часть оказалась ветеринарной.
— Вы не туда заехали, — сожалел начальник. — Рядом с нами ГСМ. Так что надо вам к соседям. Они богаче.
Мы снова тронулись в путь. На повороте мелькнула широкая вывеска: ГСМ.
— Горюче-смазочные материалы, — объявил шофер. — То, что нам надо. Черти! Запрятались в тылу под разными буквами, от своих скрываются.
Он остановил машину перед маленькой землянкой.
— Жмите, товарищ лейтенант, на горючее, о ночлеге потом спросим.
Но случилось невероятное. В землянке я наткнулся на своего приятеля из резерва.
— Батюшки! — взмахнул он руками. — Откуда?
Спустя минуту после восторгов и прочего я намекнул о горючем. Потом признался:
— Да и ночевать нам негде.
— А сколько вас?
— Двое.
— Шофер? Зови его сюда.
Я приоткрыл деревянную дверь и высунул голову.
— Орда! Заходи.
— Постой, постой! — испугался приятель. — Говорил: только двое, а зовешь орду. Где же мы вас разместим?
ЧУЖОЕ ТЕПЛО
— И ТЫ отступил? — удивился приятель, узнав о моих неудачах.
— А куда наступать?
Он потребовал:
— Дай-ка мне газету, посмотрю, как ты пишешь.
К сожалению, газеты с собой не было.
— Там пишут за других...
Я рассказал о роковой статье комбата, в которой было несколько строк.
— Надо было растянуть ее.
— Чем?
— Фантазией. Хорошему газетчику напиши два слова, он разукрасит их сотней.
— Тогда я не газетчик.
— А это мы сейчас проверим. Садись поближе к печке и пиши заметку.
— О чем?
— А что тебя сейчас волнует?
Я усмехнулся:
— Печка.
— Вот и напиши о ней. Проблема тепла на фронте.
— Но для меня это уже не проблема. Согрелся. Да и по роду службы в разъездах пользуюсь только чужими печками. А вот когда был ротным или еще раньше — солдатом, — свою имел.
— Пиши о своей, — потребовал приятель.
— Для кого?
— Для себя.
Я думал, он шутит. Но приятель настаивал:
— Иначе не дам горючего. Я сейчас пойду на кухню — закажу вам еду, потом на два часа уеду. Смотаюсь на базу. А ты подумай. И напиши с огоньком, или, как говорят газетчики, с трезвоном.
Он вышел. Я посмотрел на притихшего за печкой Степана и засмеялся:
— Попали мы с тобой в ловушку.
— Товарищ лейтенант! — взмолился Орда. — Что вам стоит? Напишите, раз просит! — Степана больше всего беспокоило горючее.
— Ладно, — пообещал я и попросил: — Тащи-ка мешок из машины. Все бумаги там.
КУЗНЕЦЫ
ВСПОМНИЛОСЬ. Всю ночь лил дождь, и в землянке было сыро, неуютно. Солдаты сидели в мокрых шинелях, сгорбившись — не хотелось даже лишний раз пошевелиться, чтобы завернуть махорку и согреться дымом. Все мы, будто придавленные непогодой, молчали — упорно, самоотверженно, как перед наступлением. Обеспокоенный такой, не сулившей добра, тишиной, сержант Зырянов ушел к соседям: не иначе, посоветоваться, как же нам быть с этим холодом. Возможно, в других землянках что-нибудь уже придумали. А нам пока не удавалось. На рассвете двое ходили в тыл и принесли из какого-то оврага две охапки прелой соломы. Но когда подожгли ее, землянка наполнилась таким едким дымом, что солдаты чуть не задохнулись и вынуждены были затоптать костер ногами.
Без командира и вовсе стало плохо, будто унес он от нас последнее тепло. Мы прислушивались к шороху дождя в траншее и тосковали по сержанту, ждали, не прочавкают ли его сапоги обратно и не принесет ли он заветной команды: «Приготовиться!»
— Господи, — шепнул мой сосед, бывший студент, — пошли хоть красную ракету.
— Ага, — кивнул я. Хоть бы загорелся этот красный огонек сигнала над окопами, чтобы выскочить отсюда, из мокроты, на ветер и согреться в атаке. Самое страшное на войне — сидеть сложа руки в холоде и ждать.
— Ты кому молишься? — спросил кто-то.
— Комбату, — объяснил студент. — Пора бы ему вытащить свою ракетницу.
— Рано, — тяжело вздохнул пожилой солдат. — Не все еще готово для прорыва.
— Когда же все-таки? — отчаянно прозвенел молодой голос. — Я уже так замерз, что, кажется, пусти меня вперед — один прорву оборону. С треском!
В землянку заглянул Зырянов.
— Ругаетесь? — насторожился он.
— Да нет, бога чистим. Прорвало его с дождями!
— На бога надейся... — протянул сержант. — Коммунисты! — объявил он. — В траншею. На собрание.
— Закрытое?
— Да. — Зырянов пошел к другой землянке. — Под открытым небом.
Коммунисты в отделении — это я и солдат, ругавший бога. Мы поднялись нехотя, но когда вышли в траншею, приободрились, потому что на ветру, под холодным дождем, кажется, было теплей, чем под землей. Собрались под обрывом, куда выводил окоп и где были свалены толстые бревна для накатов.
— Ударная бригада, — пошутил мой спутник. — Будем сейчас эти бревна рубить на щепки.
Все выходили на площадку в огромных лаптях из красной глины. Долго очищали сапоги и усаживались на бревна.
— Закрытое собрание считаю открытым, — объявил парторг, никогда не унывающий ротный старшина Яценко.
Не поймешь, когда он шутит, когда говорит серьезно. «Я им покажу улыбочки!» — грозит он иногда солдатам, а сам улыбается. Даже наряд вне очереди или выговор получаешь от него, как благо, потому что объявляет он любое наказание таким веселым голосом, будто вручает подарок. Удивительный старшина! Откуда у него столько бодрости? На той неделе мина воткнулась ему под ноги. Он обошел ее и ухмыльнулся: «Черт-те шо за мина! Попала в траншею и не разорвалась». А рассказывают, когда однажды мина влетела прямо в котел, расшвыряв перловую кашу по всему оврагу, он хохотал до упаду.
Первое слово на собрании взял ротный командир. Этот у нас шуток не любит.
— Дела наши, — объявил докладчик, будто мы этого не знали, — далеко не веселые, а проще говоря, — добавил он, — совсем фиговые.
Командир, надо сказать правду, был грубоватым человеком и не скупился на слова, от которых подчас мороз пробегал по коже.
— Настроение в роте, — заявил он, — паршивое, а дождю этому, прости господи, даже конца не видно. Пора наступает холодная, у фашистов из-под земли уже дымок пошел, не иначе им печки подвезли, а наши тыловики до сих пор не чешутся в данном направлении.
Парторг усмехнулся:
— Немцы, гляди, отогреются и нам огоньку подкинут.
— Поделятся! — поддержал Зырянов. — Дождемся! Такого жару всыпят...
Но командир не дал ему закончить:
— Наступать нам пока заказано, и не мечтайте. И замерзать не имеем права! Вот мы и должны найти выход.
Кто-то посоветовал развернуть разъяснительную работу в роте и больше нажимать на слово. Но ротный махнул рукой: солдат сейчас надо согревать не словом, а дровами. Но где их возьмешь? На тридцать километров за передним краем голое поле. От разрушенной станции в долине остались одни кирпичи да щебень. Выворачивать шпалы на железной дороге? Вряд ли они, пропитанные дегтем, загорятся. Те бревна, что лежат под нами, привезли сюда на машинах батарейцы — будут строить блиндажи, так что их трогать нельзя.
— Я видел в подвале на станции уголь, — сообщил вдруг мой сосед.
— А жести не было? — спросил Яценко. — Для печки.
