Тихон Журавлев - Новое назначение
— В тех двух домах — пленные, — объяснил он мне. — Я на допросе здесь был. Говорят, в Карачеве сильный заслон. В последней, высотке перед городом танки зарыты. Так что мы, видать, у этого Карачева еще попляшем. Слышишь, как гремят?
Впереди не утихала канонада. Гулко молотили землю орудийные выстрелы и взрывы, а на самой горе, у дороги, вспыхивали рыжие копны от снарядов, похожие издали на прыгающие кусты перекати-поле. К югу от высотки открывалась низина, освещенная солнцем. В голубой испарине синели на лугу стога, за ними сверкала река, а на краю земли, уже в невероятной дали, мерещились живые, призрачные силуэты какого-то города.
— Не Карачев ли? — спросил я спутника.
Он остановился.
— Нет. Карачев ближе. По-моему, это лес или роща.
Но через минуту из-за высотки показался какой-то гвоздик — не то заводская труба, не то вышка, пониже мерцали белые полоски, а под уклон от них сбегали крохотные пятнышки.
— То Карачев, — решил я.
— Нет, этот городок, наверное, пока еще у немцев, — возразил младший лейтенант.
Мы пошли дальше.
— Пленные, — снова начал он, — глядят в окно на речку и вздыхают: «Похожа на Рейн», «А город — на Веймар».
Я усмехнулся:
— Войдем в Германию — посмотрим, похож ли этот Веймар на Карачев.
Небо на западе уже прояснилось, и тень от грозовой тучи, освободив долину, медленно всплывала на высотку. Впереди по обочинам дороги суетились артиллеристы с орудиями, — видимо, занимали огневые позиции. Наконец-то и над нами проглянуло из-за тучи ослепительное солнце, и все вокруг, промытое дождем, засверкало и заискрилось. Заблестели частые лужи, большие и поменьше. К одной из них, очень маленькой, подошел солдат с полотенцем через плечо.
— Умываться, — решил мой спутник.
Нет, солдат располагался на дороге бриться. Он стоял на корточках и, вытянув шею, заглядывал в лужу, как в зеркало. Но солнце, видимо, слепило ему глаза. Тогда он встал, спустился медленно, не торопясь, с дороги, обошел одно орудие, второе и остановился перед пушистым одиноким деревцем, тоже сверкавшим всеми своими промытыми, яркими листочками. Солдат поднял голову и долго смотрел вверх — не то в небо, не то на вершину осинки. Ему, видно, было жаль ломать тонкие, молодые ветки. Быстро нагнувшись, солдат поднял с земли сухой прут. Вернувшись на дорогу, он воткнул его прямо в лужицу. Затем, расщепив ножом верхний конец палочки, вставил туда крохотное зеркальце.
— Уютно устроился, — позавидовал я.
Да, на этой вершине, откуда видны были необозримые дали, солдат чувствовал себя как дома.
— Зачем ему Рейн? — вздохнул мой спутник. — Ему и в родном краю хорошо.
ВСТРЕЧА
НАКОНЕЦ, я нашел редакцию. Ночью. В глубоком овраге. Вверху, над обрывом, стояла крытая машина, похожая в ночных сумерках на черный дом, а внизу, в обрыве, еле мерцала изнутри слабым светом полотняная палатка. Меня провел сюда, в эту черную пропасть оврага, шофер машины. Спускаясь по крутой тропинке, он предупреждал:
— Редактор, майор Богомолов, и секретарь его, капитан Устименко, третьего не примут. В палатке у них тесно. Подымайтесь наверх — у нас под машиной просторней.
Майор встретил меня довольно равнодушно. Прочитав направление, он тут же вернул бумажку и, запустив пятерню в густые волосы, осторожно пощупал затылок, будто у него там была рана.
— Надо бы к генералу, но ладно — завтра сбегаешь.
Зато живой, остроглазый капитан оказался более любезным человеком. Он расспросил меня, кто я и что я, откуда к ним свалился и долго ли шел до редакции. Узнав, что я уже работал в газете — немного, правда, еще до войны, — капитан обрадовался. Но старший охладил его пыл.
— Площадь у нас маленькая. Как бы не сказали, что три офицера на такую газетку — слишком жирно.
Пожалуй, на войне нового соратника так встречать не следовало.
ОШИБКА
СПАЛ я на соломе, за машиной. Рано утром потревожили меня бубнившие за спиной голоса. Разговор шел об охоте.
— Стреляная птица, — говорил один.
— Такая шустрая, — удивлялся другой, — не дай бог. Вертится вокруг моего ружья и сама лезет на выстрел.
Кто-то усмехнулся:
— Выстрелил?
— Дуплетом.
Я перевернулся. Солдаты сидели у догоравшего костра и ели печеную картошку. Рядом, опираясь на локти, лежал какой-то офицер в плаще и в надвинутой по самые брови пилотке. Он тоже ел картошку. Лицо его было заспанным, а толстые губы черными. «Прохожий, — подумал я, — забрел, наверное, на огонек».
— Вставай, лейтенант, — пригласил офицер, — пока все не расхватали.
Я перебрался в общий круг. Один солдат выковырнул из костра две обугленных картошки и подкатил их к моим ногам.
— Спит начальство? — спросил я знакомого шофера.
Тот почему-то растерялся.
— Дрыхнет, — сказал офицер.
Солдаты настороженно переглянулись. Я почувствовал что-то неладное.
— А вы откуда? — спрашиваю офицера.
— Отсюда же, — засмеялся он, — работаю в редакции.
— Кем?
— Редактором.
Богомолов! Боже мой! Надо же мне было так споткнуться на самом пороге!
ПЕРВОЕ ЗАДАНИЕ
СОЛДАТ Николай Морозов подшиб у Карачева «пантеру». Швырнул из окопа две гранаты и разорвал ей гусеницу.
— Завтра дать в номер, — приказал редактор. — Поскольку мы уже писали об этом солдате, пусть о нем расскажет теперь комбат. Привези большую теплую статью о герое. Мы ее пустим передовой.
С таким заданием пришел я в батальон. Комбат меня выслушал и рассказал о Морозове много интересного. Я дал ему несколько листов чистой бумаги, попросив писать как можно подробнее.
— Хорошо, — согласился комбат. — Ложись, отдыхай, а я посижу, подумаю.
Было уже поздно. Чтобы не мешать, я лег и тут же заснул. А в полночь разбудил меня встревоженный ординарец.
— Товарищ лейтенант, батальон снимается.
— Куда?
— Вперед.
— А где комбат?
— Его только что вызвали в штаб.
— А статья?
— Написал.
Я посмотрел на стопку бумаги, лежавшую под котелком, и не поверил своим глазам. Листы были чистые, только на первом виднелось несколько убористых строк. Это была боевая характеристика: что солдат-де предан Родине, трижды награжден и, что особенно важно, — идеологически выдержан.
— И все? — спросил я ординарца.
— Да, — ответил он. — Комбат сказал, тут все написано.
Я вернулся к редактору с пустыми руками. Тот засмеялся.
— Надо было самому за него писать.
— Это как же?
— А вот так, как все пишут.
ЖАЛОБА
— МОЖЕТ, рисовать умеешь? — спросил меня редактор.
— Когда-то пробовал.
— Ага, — обрадовался он. — Тогда придумай карикатуру к этой заметке.
В ней старшина хозяйственного взвода жаловался на ездового: что тот спит на каждой остановке и никогда не чистит свою лошадь и что якобы в одной деревне его занесло на печку, а голодный конь бродил по сараям, пока не свалился в погреб.
Я нарисовал: солдат лежит на печке, а в окно виден конь — стоит, понурив голову.
Редактор долго любовался моим произведением, потом решил:
— Не смешно.
И добавил:
— Надо показать, что конь этот грязный. Посади-ка ему на спину грибы.
Я посадил. Пять штук.
— Теперь все ясно, — одобрил редактор.
— Но как же печатать?
— О! — похвалился Богомолов. — Есть у нас чудодей — дай ему нож и линолеум, он что хочешь вырежет.
На другое утро газета вышла с рисунком. Наборщик, видимо, поторопился и нечаянно срезал у коня два гриба и одно ухо. После обеда прискакал на своей лошади ездовой.
— Клеветой занимаетесь, — доказывал он солдатам редакции. — Ваша газета врет.
Из палатки вышел редактор.
— Товарищ майор, — обратился к нему ездовой, — я приехал жаловаться на газету.
— Спал на печке? — спросил его редактор.
— Спал.
— А конь у тебя грязный?
Ездовой замялся:
— Не всегда.
— На что же ты жалуешься?
— На грибы. У моего коня их сроду не было. Это же насмешка...
ОРДА
ПОСЛЕ моих неудачных попыток писать за других и рисовать карикатуры Богомолов как-то намекнул, что в штабе дивизии нужен офицер для связи. Я согласился.
Дали мне единственного подчиненного — шофера Степана Орду с его маленькой машиной, крытой фанерным ящиком. Сновали мы с Ордой в этом ящике во все концы фронта четыре месяца. За это время, кроме коротких писем матери в деревню, я не писал ни строчки, решив, что газетная работа не по мне и летопись моя окончена. Записную книжку забросил, засунул ее в сумку на самое дно, под старые портянки. Но вот в начале декабря пришлось ее оттуда вытащить.
