Павел Хадыка - Записки солдата
Следующий сосед — Матвей Фомич Козел. У него пять сыновей и две дочери. Три сына работали в Ружанах в пекарне. Говорили, что они там ели белый хлеб и булки. Я очень завидовал им. Всем хозяйством дома ведала жена. Сам Матвей торговал лошадьми, рогатым скотом. Он постоянно разъезжал по базарам, бывал не только в Гродненской и Минской губерниях, но и на Украине. Его часто навещала полиция, разыскивая краденый скот, но он был честным торговцем.
Дальше — хата Андрея Петровича Ахрамени. Семья большая, но сыновья уже взрослые. Земли мало. Работали на отходах. В 1908 или 1909 году Андрей умер. Хозяйством стал заниматься старший сын Григорий. Он часто помогал мне в лесу грузить бревна на повозку.
Дальше стояли хаты Петра Мартыновича Тура, Павла Ивановича Тура, Луки Гиляровича Рудого. Жили они лучше нас.
Затем шла разветвленная семья Суходольских. Дед, Василий Мартынович Суходольский, и бабка жили более ста лет. Семья расселилась по всем Калачам. Земли у них очень мало, и делили ее не в длину полос, а отрезками. Все мужчины Суходольских находились постоянно на побочных заработках.
Посередине Калачей жила семья по фамилии — Руссак. Николаю Осиповичу такую фамилию дали потому, что кто-то из его предков ездил на заработки в Россию.
Николай Руссак был единственным человеком в деревне, который имел бритву. Бритва обыкновенная, опасная.
Ножницы имела каждая семья. Ими раскраивали полотно для пошива белья и верхней одежды, стригли овец, детей и взрослых.
В канун больших праздников — пасхи или рождества — к Руссаку собирались бриться почти все мужчины деревни. Бегали и мы, мальчишки, посмотреть на чудо-бритву, преображавшую мужчин в молодых. Мы подсчитывали, сколько у кого оставалось порезов на лице. Специалистов по бритью в деревне не было. Бритва уже стала очень тупой. И поэтому все мужчины в праздники ходили с порезами лица, как клейменные.
Жили в нашем конце Гацуки, Коханые, Трусы, Дурдыны — в старых, курных хатах. Жили бедно. Причина — чрезмерно малые участки пригодной для обработки земли или отсутствие взрослых мужчин в доме.
Лучше всех в Калачах жил Максим Великий с хромой женой Екатериной. Детей у Максима не было. Сам он работал на кожевенном заводе в Ружанах. Мой младший брат пас его корову. Максим кроме платы иногда давал пастуху в поле сала или белого хлеба.
Пожилые мужчины в вечернее время часто собирались в какой-либо хате, рассаживались на скамейках, запечку, а то и прямо на полу, курили и вели неторопливый разговор о житье-бытье. Главным образом, о своих полях, посевах, урожаях, намолотах, сенокосах, о домашнем скоте. Кто ездил на заработки в другие места или был в солдатах, рассказывал о городах, походах и войнах. Особенно много и путано говорили о русско-японской войне 1904—1905 гг. Все это для меня было интересно, слушал я с большим вниманием. Но никак не укладывалось в голове, зачем нужна царям война, когда они и так хорошо жили.
Девушки зимой собирались на посиделки, пряли лен, пели песни. Работы у женщин было не меньше, чем летом. Пряли простым веретеном. Потом ткали полотно, которое шло на верхнюю одежду, нательное белье. Ткали скатерти, полотенца, матрацы и даже одеяла. Одежда для семьи изготавливалась трудом хозяйки, трудом женщины.
Летом реже собирались вместе, только иногда по праздникам. Запомнились мне вечера Купалы. Взрослые парни, да и женатые выезжали в лес, рубили сухостой, кустарник можжевельника, свозили все это в огромную кучу на развилках дорог вблизи деревни, а вечером поджигали. Пели песни. Гулянье длилось до утра.
В начале жатвы хлебов играли на трубах. Называлась эта игра тримбитой. Из легкого дерева изготавливались трехметровые трубы, конусом сужающиеся к одному концу. Играть на таком инструменте мог не каждый. И вот трубач становился на возвышенности на краю деревни или на просторном месте среди домов и выводил известные мелодии. Звуки трубы слышались далеко.
Я любил вечера Купалы, любил и игру на трубе. Мечтал сам стать трубачом.
Но это не сбылось. Жизнь внесла в мечты коррективы, и довольно существенные, направила по другому пути.
Однако все, пережитое в детстве, навсегда осталось в памяти.
Меня часто били, по поводу и без повода.
Помню, как за что-то побил меня, еще очень маленького, дед. Бил жгутом соломы, вытянутым из необмолоченного снопа ржи. Усы от колосьев так глубоко вошли под кожу, что я не мог ни сидеть, ни лежать. Мать двое суток иглой вынимала их из-под кожи. Все избитые места были черными.
Балуясь, я однажды разбил икону. Боясь взбучки от отца, ушел в Ружаны наниматься на работу. В Ружаны не попал и к ночи, усталый, вернулся домой, забрался на чердак и лег спать, но был кем-то замечен. Отец водворил меня в дом и основательно всыпал за икону.
Особенно обидны побои соседей. Я был тогда беспомощным сиротой и с трудом справлялся с лошадью. Она иногда заходила на чужие посевы. Побои, даже незначительные, очень задевали за живое, травмировали душу.
Наконец наметилось облегчение в семье. Одну сестру выдали замуж, вторая ушла работать на суконную фабрику в Ружаны. Я с братом Александром уже начал управляться с хозяйством. Подрабатывал извозом. Этого хватало на уплату податей. Самый младший брат, Лука, стал подпаском чужого скота и подручным зимой.
В базарные дни мать часто уходила в Ружаны, а если ехала на повозке, обязательно брала и меня. Она сидела позади меня и всю дорогу держала в руках в белом головном платке 15—20 куриных яиц, собранных за неделю. Это был ее главный товар. Продав их, ходила по лавкам (магазинам), делала свои обязательные, ставшие традиционными, покупки. Брала один-два фунта соли, кусок хозяйственного мыла, бутылку керосину, коробку спичек. А если позволяли средства, покупала один-два фунта селедки и фунт-полтора баранков, чему я был очень рад. Изредка покупала фунт-два мясных обрезков. Это кости, жилы, кровяные куски шеи и другие отходы. На большее у нас денег не хватало. Но и этому мы, дети, радовались. Ведь мясного у нас ничего не было. А без жиров ох как трудно было жить!
В доме появилась керосиновая лампа. Хотя зажигали ее не каждый вечер, но по праздникам стала заменять лучину, и мы любовались ее приятным, белым, бездымным светом.
Керосиновые лампы стали появляться и в других хатах, но далеко не во всех.
Теперь собирались девушки на посиделки с рукоделием только в тех хатах, где горели лампы.
Как чудо из чудес, у Александра Мартыновича Суходольского появились даже настенные часы — ходики. Где и на какие средства он их приобрел, уже не помню. Они были с цепочкой и гирей, похожей на еловую шишку. Мы часто забегали к дяде Александру полюбоваться их ходом.
Но часы часто причиняли и неприятности хозяевам. Все, кому нужно было выезжать или выходить ночью из деревни, обязательно шли к дому Суходольского и стучали в окно:
— Скажи, Александр, который час?
И, услышав ответ, еще раз спрашивали:
— Это после первых петухов или вторых?
В деревнях испокон веков время отсчитывали ночью по пению петухов, а днем — по солнцу. И на первых порах людям трудно было сориентироваться по часам.
В нашей семье уже начали поговаривать, как перекрыть в доме крышу, и о покупке нового топора. Топора у нас не было и вот по какой причине.
Как-то с братом Александром мы заехали на повозке в лес, принадлежащий церкви, и стали собирать хворост, вырубать сухие пни. Вдруг появился священник — отец Иван Заустинский и отнял у меня топор, опрокинул воз и прогнал нас из лесу. Никакие мои и брата просьбы и слезы вернуть топор не помогли. Не отдал он и матери, хотя она ходила к нему домой раза три или четыре. Так топор наш и остался у священника. Не помогли обращения матери и к богу, а она была верующей, регулярно ходила в церковь, на исповедь, платила попу за богослужения. И несмотря на это служитель культа не простил ни от себя, ни от имени бога. Он готов был задушить любого, кто посягнет на его или церковную собственность. Задушить, невзирая на то, что с амвона читал прихожанам проповеди о необходимости всепрощения, о доброте бога и любви к ближнему. У самого ни всепрощения, ни доброты, ни даже самого простого уважения к ближнему, не говоря уже о любви, не было. Да и вряд ли могло быть!
После этого случая я потерял всякое уважение к священнику и подумал: «А есть ли на самом деле бог? Если есть, то почему он так несправедлив, жесток к людям? Почему одни живут богато, хотя таких и мало, а другие, их абсолютное большинство, постоянно голодают, раздеты, разуты, обречены на вечную бедность?»
Но долго раздумывать над этими вопросами не пришлось, как и горевать о потере топора.
Началась война…
БЕЖЕНЦЫ
Быстро стал изменяться привычный уклад жизни. Деревня как-то помрачнела, праздники превратились в обыденные дни. Началась мобилизация. В домах стоял плач, крик. Провожали людей на войну.
