Сигурд Хёль - Моя вина
Но не слишком ли это громкие слова, когда речь идет о таком неважном деле? Не знаю…
Ладно. Попытаюсь выразить это проще.
Заставьте лошадь ходить на приводе — год, два года, пять. Изо дня в день. Потом пустите ее на луг, скажите: гуляй себе где хочешь. И что же будет? Возможно, она начнет скакать, взбрыкивать и разрезвится вовсю. Но как только она примется жевать траву, она будет ходить по кругу.
Ну так вот. Пожалуй, мне не приходилось ходить на приводе. Но я ходил на довольно короткой веревочке. Ходил на веревочке так долго и послушно, что уже не ощутил разницы, когда меня отвязали. Мне по-прежнему оставалось послушное топтанье по кругу, на своей невидимой привязи.
Мне запомнилось: той ночью, с ней, моей серной, как я называл ее, мне вдруг привиделся в темном углу мой старик отец. И лицо у него в ту минуту было строгое, грозное.
И еще мне запомнилось: когда я вернулся к себе тогда утром, я был, конечно, счастлив, упоен и восхищен. Но где-то во мне, сочетаясь с томленьем по новой встрече, сидела пуританская, хамская ухмылка:
«Ах, вот ты какая! С первого раза…»
И опасенье: «Надеюсь, ты не заразная?»
Нет, надо женихаться семь долгих лет! Чтобы по истечении семи лет любовь твоя с божьей помощью предстала пред тобой уже не сладостной Рахилью, но рыхлой, незрячей Лией.
О отцы мои, праотцы и пращуры, праведники и моралисты, чью кровь застудили суровый климат и долгие зимы, вы отягчили собственную жизнь и отягчили жизнь своих потомков.
Одним из коих является ваш покорный слуга.
Но к Иде все это, впрочем, никакого отношения не имеет.
Мы забыли, что собирались на озеро. Мы остались в Бюгдэ, в лесу.
Нам необходимо было столько рассказать друг другу.
До того вечера я и не подозревал, что такое множество вещей волновало меня, что я о таком множестве вещей думал, догадывался, что я столько перечувствовал. Словно распахнулись ворота в долину плодородия и засухи, лишений и ликований.
Опасаюсь, что немало мыслей, чувств и опыта, принадлежавших мне в тот вечер в лесу Бюгдэ, было почерпнуто из прочитанных мною книг. Ну так что же? Это произошло неумышленно, неосознанно.
Ну, а она? По-моему, решительно все, чего бы ей хотелось, о чем она мечтала, она поверяла мне.
Другое дело, что помыслы ее, пожалуй, не были так уж примечательны.
Мечты и желанья у нее были такие, какие и полагается иметь молоденькой девушке. Она хотела стать актрисой. Она хотела путешествовать, жить в больших городах, иметь огромнейший успех, хвост поклонников, царить в чертогах любви. Хотела оказаться в Аравии, заблудиться в пустыне, и чтоб спас ее шах. На чем романтический занавес опускался. А прежде всего и больше всего ей хотелось обручиться и выйти замуж, и иметь детей, и жить долго и счастливо.
Мы сделались близкими, близкими друзьями. Такими близкими, что я был на волосок от того, чтоб не стать тут же, на месте, чем-то большим. Впрочем, нет, это преувеличенье! Она оказалась готовой к обороне, когда дошло до дела. И все в целом было довольно невинно. Мы вместе разглядывали звезды — бледные, почти незаметные звезды на Ивана Купалу. Дальние планеты. Но я увидел и ее груди — два маленьких, беззащитных, близких, белых полушария.
— Я их зову мои близнецы, — сказала она застенчиво, но заливаясь счастливой краской оттого, что они мне понравились.
Мы беседовали о жизни и смерти, о вечности, о минувших тысячелетьях, о пирамидах. Но мне было разрешено целовать близнецов, и я чувствовал, как соски твердеют от моих поцелуев.
— Ну вот, теперь другому близнецу обидно, — говорила она.
Но большего мне не разрешалось. Да я, собственно, и не посягал на большее…
Поздно вечером мы пустились в обратный путь. Дошли до Скойена, сели в трамвай.
Мы пересекали Дворцовую площадь. Было за полночь. Но совсем светло — все еще стояли белые ночи.
Площадь была пустынна, но нет, на ней оказался человек. Он топтался на месте, поворачивался в разные стороны, заслонял глаза ладонью, будто от солнца, и озирался вокруг; мы подошли ближе, и я заметил, что он пошатывается. Мы подошли еще ближе, и вдруг я его узнал. Он был мой земляк, один из самых богатых жителей нашего местечка. Маленький, невзрачный, но ловкий и прожженный в делах, он нажил себе состояние на лесе. Сейчас он приехал в связи с Иваном Купалой, не иначе. В это время торговля всегда шла бойко.
Он тоже увидел меня и узнал. Он сделал несколько нетвердых шагов мне навстречу. Страх был написан на его лице, страх — и бесконечное облегчение, что наконец-то нашелся знакомый.
— Потерялся я! — крикнул он.
Я спросил, куда ему нужно. Он назвал гостиницу на Карла Юхана. Она была у него под самым носом, в каких-нибудь двухстах метрах. Я показал на здание: его было видно с того места, где мы стояли.
— Спустись прямо — вон туда, пройди мимо тех домов — видишь? (Это был университет.) И первый дом налево будет твоя гостиница.
Он поблагодарил и пошел. Он был слегка под мухой, но совершенно в здравом уме. Просто перепугался.
Там, у нас, он славился своим уменьем находить дорогу в лесу.
«Заблудиться в лесу? Да разве ж это можно?» — сказал он как-то.
Я проводил Иду до подъезда. Мы поклялись друг другу в вечной любви и верности. Обещали писать.
И я пошел по пустынным улицам обратно, к себе домой.
Ну, а та — вторая, вернее, первая? Моя серна — Кари, что же было с ней?
Это я узнал позже.
Каким-то образом в тот вечер ей удалось освободиться. И она побежала ко мне. Она долго стояла на улице и глядела на мое окно в надежде, что я подойду к нему. Но я не подходил. Тогда, наконец, она поднялась по лестнице, и позвонила, и спросила меня. Но меня не оказалось дома. Она пошла немного пройтись, но снова вернулась на свой наблюдательный пункт под моим окном и простояла там долго. Когда больше так стоять было уже немыслимо, она зашла в подъезд и села на ступеньках. Она просидела там долгие часы, а когда слышала, что кто-то идет с улицы или сверху, вставала и делала вид, будто зашла сюда на минуточку. Время шло. Пробило восемь часов, потом девять. Она опять поднялась и позвонила — ей подумалось, что я мог возвратиться, пока она гуляла. Но нет, меня не было. Она попросила разрешения оставить записку, написала на клочке бумаги: «Привет. Кари», — и оставила на столе. Потом она снова вышла и затаилась на лестнице. Было уже почти десять часов.
И вот она открылась — дверь первая от парадного. Из двери появилась какая-то дама, затворила ее и повернула ключ в замке. И медленно побрела вниз. Дошла до того места, где стояла Кари. Это была уличная девка — теперь Кари разглядела, — девка, отправлявшаяся на ночной промысел. И она вспомнила, как я говорил ей, что со мной рядом живет такая девка.
Дойдя до того места, где стояла Кари, незнакомка повернула к ней лицо и глухо сказала:
— Его не ждите. Он сегодня с другой. — Потом она отвернулась, сошла по ступенькам вниз и вышла на улицу.
Кари была так ошеломлена, что опустилась на ступеньки. И сидела там довольно долго и плакала.
Но вот она распрямилась. Откуда эта дама взяла свои сведения? Она сказала так просто со зла. Я ведь рассказывал, что она на меня в обиде. И Кари убеждала себя, что от такой девки нечего ждать правды.
Наконец она прибодрялась настолько, что нашла в себе силы подняться и уйти. Сразу же после этого подъезд заперли. Она опять немного постояла на улице, немного походила под моим окном. Было одиннадцать, половина двенадцатого, двенадцать. Потом - половина первого. Больше ждать она не могла. И Кари пошла домой.
Через десять минут я вернулся, отпер парадное и вошел к себе. И увидел ее записку.
На другое утро я уехал.
КАНИКУЛЫ
Потом были летние каникулы.
Я работал по хозяйству, как нанятый, с шести утра до восьми вечера.
Как-то Ида прислала мне письмо, где сообщалось, что она едет отдыхать. И подумать только, ее пансионат совершенно рядом со мною.
Ладно… Рядом так рядом. Пансионат был в соседнем приходе, в двенадцати километрах от нашего дома.
Следующие две недели были удивительное время.
Мы часто обсуждали, как это невероятно, что именно этим летом она оказалась тут. Мы соглашались, что здесь есть элемент чуда, и размышляли, не следует ли приписать это судьбе. Ни один из нас не верил в судьбу, и мы были выше всех предрассудков, но все было настолько невероятно, что смахивало на чудо. И подумать только, ведь это место подыскала ее мать!
О да, она была вместе с матерью, и это несколько уменьшало ценность чуда.
Двенадцать километров. Но что такое двенадцать километров для влюбленного? Правда, у меня не было велосипеда: на него так и не хватило денег. У нее-то велосипед был. Но не могла же она крутить педали до самого моего дома! Так что каждый вечер в половине девятого я отправлялся из дому, с тем чтобы в десять быть на условленном месте. Мы нашли превосходное место: старый сеновал на опушке, метрах в двухстах от жилья. Там даже было немножко сена. В этом сарае мы прятались в дождливую погоду, а в ясную гуляли поблизости, в березовой роще. Свидания наши длились обычно от начала одиннадцатого — когда укладывалась ее мать — и чуть попозже полуночи — когда ей самой пора было прокрадываться на ночлег. Иначе было нельзя. Вообще-то у нее была отдельная комната, но все-таки иначе нельзя.
