Игорь Болгарин - Мертвые сраму не имут
Иными словами, сразу же после бегства белой армии из Крыма она утратила для французов свою привлекательность. Кольцова обрадовало это письмо хотя бы тем, что теперь он еще раз убедился: французы не будут чинить препятствия возвращению на Родину российским солдатам и офицерам, а также гражданским лицам, именуемым беженцами.
Кольцов разослал соответствующие распоряжения и инструкции во все особые отделы черноморских портовых городов, таких, как Новороссийск, Одесса, Севастополь, Керчь, куда в любой момент могли прийти транспорты с репатриантами, и предупреждал, что к этому надо тщательно подготовиться.
Он, конечно, понимал, что вернуться решатся далеко не все. Кто-то подыщет себе другую родину где-нибудь в Аргентине, Бразилии или Австралии, кто богаче, осядут во Франции или Бельгии. Кто-то подастся искать свое призрачное счастье во французский иностранный легион. Но таких все равно будет немного, ну двадцать, от силы – тридцать тысяч. А ушли только с Врангелем из Крыма что-то около трехсот тысяч. Многие покинули Россию еще во время «новороссийской катастрофы», а это тоже тысяч около ста. А кто подсчитал тех, кто оказался в плену еще во время Великой войны четырнадцатого года? Эти ни в чем не провинившиеся ни перед той, ни перед другой Россией тоже вскоре, пусть небольшими ручейками, потянутся на Родину.
Кольцов ждал добрых вестей. Но «мамы» все не было.
Но однажды, когда он уже отчаялся ждать, ему позвонил из Севастополя начальник Особого отдела ВЧК «Черно-Азовморей» Беляев и сообщил, что из Константинополя вышел пароход «Решид-Паша» больше чем с тремя тысячами врангелевцами, изъявившими желание вернуться в Советскую Россию. Беляев не знал, как с ними поступить, вопросов возникло много, разосланные ВЧК инструкции не отвечали даже на половину из них.
Кольцову и самому было интересно встретить первый пароход с реэмигрантами, посмотреть на тех, с кем он не один год сражался. Какими они стали после бегства из Крыма, как перемололо их турецкое сидение? И он выехал в Севастополь, в котором родился, вырос, но в котором не был едва ли не с подполья и ожидания смертной казни в севастопольской крепости.
В Особом отделе ВЧК «Черно-Азовморей» его встретил Беляев, который никак не мог понять, как принимать прибывающих белогвардейцев? Где их разместить: в гостиницах, которые по этому случаю пытались полностью освободить, но это никак не получалось, или же сразу прямо в тюрьму? Точнее: солдат – в тюрьму, офицеров – в Севастопольскую крепость. Беженцев легонько «профильтровать» – и по домам. В этом случае места хватило бы на всех.
– Я как рассуждаю, товарищ Кольцов, ежели они все же покаместь враги, тогда их в тюрьму. Ежели советской властью полностью прощенные – тогда с хлебом-солью и по домам. А может, тут имеется какая-то серединка? Дело политическое. А в присланных вами инструкциях про это маловато написано. Не сразу поймешь.
– С хлебом-солью не надо. Не гостей долгожданных встречаем, – пояснил Кольцов.
– Уже чуть прояснилось. Значит, по тюрьмам и быстренько на «отфильтровку»? А мое дурачье, слышь, оркестр организовали. Флаги, транспаранты.
– Оркестр, конечно, не помешает. И флаги. Пусть другими глазами посмотрят на наше красное знамя.
– А как насчет транспарантов? Не будет политическим перегибом?
– Смотря что на транспарантах написано.
– Вот! И я про то же самое. Что бы ты, товарищ Кольцов, к примеру, написал?
– Что-нибудь скромное: «С возвращением на Родину!» или «Добро пожаловать!»
– Как смотришь, ежели, к примеру: «С пролетарским приветом!»?
– Ну, какой ты пролетарий, Беляев? – скептически хмыкнул Кольцов. – Да и они, прямо скажем, далеко не все пролетарии.
– Что значит – столица! Сразу – в корень! – с восторженным придыханием сказал Беляев, умильно глядя на Кольцова. – Честно скажу, если б не ты, могли что-то и не в ту сторону загнуть. Дело политическое, сложное.
До прихода «Решид-Паши» еще оставалось время, и Кольцова неудержимо потянуло отправиться на окраину Севастополя – в свою родную Корабелку. У него там уже никого не было, никто не ждал. Просто захотелось увидеть свой старый дом, пройтись по знакомой улице, вдохнуть тот незабываемый соленый морской воздух, смешанный с запахами чебреца, полыни и растопленной до кипения смолы.
Улочки окраинной Корабелки никогда не знали ни щебенки, ни булыжника, идущие по улице поднимали своими башмаками белесую известковую пыль. Но старые домики всегда к весне были старательно выбелены, а стены, своими фасадами глядящие на улицу, были разрисованы диковинными цветами, которые никогда здесь не произрастали. Так они выглядели в фантазиях населявших Корабелку моряков, которые нагляделись на них в дальних тропических странах.
Отец у Кольцова был машинистом. С утра и до вечера его маломощная «кукушка» перетаскивала по станционным путям грузовые платформы и товарные вагоны. В дальних странах ему побывать не довелось, и фасадная стена их домика была украшена обычными подсолнухами. Мать любила подсолнухи, и, сколько ее помнит Павел, она рисовала их повсюду.
Ноги сами вывели его к своему бывшему домику. Он совершенно не изменился и был такой же ухоженный и чистенький, как и при жизни матери. Фасадная стенка была отчаянно белой. Но, если присмотреться, сквозь побелку все еще проступали скромные мамины подсолнухи.
Сердце у Кольцова тоскливо заныло: зайти или не надо? Зачем будоражить душу ненужными, расслабляющими воспоминаниями? Напоминать новым хозяевам о том, что здесь была когда-то другая, вполне счастливая жизнь. Новые хозяева живут здесь своей, и вряд ли им интересно знать, что было здесь некогда. Издревле так на Руси ведется: поселяясь в покинутом обиталище, новые хозяева старательно уничтожали даже самые ничтожные следы пребывания иных людей: красили, мыли, протирали, а после приглашали батюшку вновь освятить старый приют.
Увидев долго стоящего возле дома мужчину, к калитке подошла девчушка с пышными бантами на голове.
– Ты ко мне? – спросила она.
Этот вопрос поставил Кольцова в тупик. Но девчушка сама же его и выручила:
– А мама сказала, что гости придут вечером.
«У них какое-то торжество, – догадался Кольцов. – Возможно, у этой малявки день рождения?».
– У тебя сегодня праздник? – спросил Кольцов.
– Да, – девочка подняла руку и показала три пальца, но, подумав, распрямила еще один. – Вот сколько мне.
– Я поздравляю тебя!
– Ты лучше вечером.
Он хотел было сказать: «Ладно, вечером!» Но подумал, что вот так легко он вскользь растопчет ее доверие, и уйдет, и забудет за хлопотами дня об этой маленькой встрече. А она, возможно, будет его ждать. Вспомнил себя почти в таком же возрасте, те давние мелкие обиды, которые порой долго жили в нем. И он сказал:
– Понимаешь, какая неприятность. Сегодня вечером я обязан быть в другом месте по очень важному делу. Поэтому я и решил поздравить тебя пораньше. Но я обязательно к тебе зайду как-нибудь в другой раз. Ладно?
– Хорошо.
Кольцов пошел дальше. Краем глаза он видел: на пороге появилась женщина, должно быть, мать девочки.
– С кем ты тут?
– Это мой друг, – услышал Кольцов. – Он приходил меня поздравить. Но он не может вечером, у него важное дело…
Павел шел по своей улице, на которой некогда жил, и встреча с этой девчушкий вернула его в то давнее босоногое детство. Он смотрел по сторонам, узнавал и не узнавал их старые дома. Вроде они были тогда повыше и больше, а сейчас словно ссохлись от старости.
Вот в этом доме жил вечно болезненный «очкарик» Валька Овещенко. Он приучил Павла к чтению, и всего Жюля Верна, Майна Рида и Фенимора Купера он прочитал у него в маленькой сараюшке. Там было много сена и веток, впрок заготовленных для козы, и из-за щелей между досками в солнечные дни там было светло до самых сумерек. Выносить книги со двора Вальке не разрешали родители.
Вальки уже не было в живых. Кольцову кто-то рассказывал, что его повесили слащевцы, схватив на базаре во время облавы. У него за поясом нашли книжку Фридриха Ницше под названием «Так говорил Заратрустра».
– А что он говорил? – спросил у Вальки слащевский полковник.
– Много всего.
– А ты – самое главное.
– Говорил, что государство – самое холодное из всех самых холодных чудовищ на земле. «Я, государство, есмь народ», – говорило всем государство.
– Интересно, – сказал полковник. – Продолжай!
– «Людей рождается слишком много! Для лишних и изобретено государство!» – почти процитировал Валька Фридриха Ницше, точнее его героя Заратрустру.
– Ну, еще!
– «Вы совершили путь от червя к человеку, но многое в вас еще осталось от червя», – процитировал Валька…
