Вопреки всему (сборник) - Поволяев Валерий Дмитриевич
А в Башеве, в конторе колхозной, его ожидала телефонограмма, переданная из района (со ссылкой на область, это была непростая телефонограмма): через два дня явиться в отдел, именуемый райздравом, для медицинского освидетельствования…
Чего-чего, а именно этого боялся Куликов — медкомиссии, хотя врачи в районе были свои, и все вроде бы знакомые — у них бывший пулеметчик бывал много раз, и знаком был неплохо, и из Башево им часто привозил колхозные гостинцы, а тут словно бы коса нашла на камень… Врачи смотрели на Куликова в упор и будто бы не узнавали его, — ну словно он приехал из соседнего района или вообще из Ярославской пли Тульской области. Или даже прилетел с Дальнего Востока.
Началось все с молоденькой, тонкой, как камыш на озере хирургини, лишь недавно закончившей институт. Она хорошо помнила студенческую скамью, седых профессоров в накрахмаленных шапочках, насквозь прошибающих бедных студентов колючими взглядами, строгие экзаменационные сессии и, честно говоря, боялась совершить какой-нибудь самостоятельный шаг.
А вдруг за него спросят, и жизнь тогда окажется крохотной и ржавой, как пролежавший несколько месяцев в грязи гривенник? Этого хирургиня боялась.
К Куликову она обращалась вежливо, по имени-отчеству. Увидев багровый шрам у него на животе, пугливо округлила глаза.
— Это откуда, Василий Павлович?
— Да вот… Немцы оставили на память.
— Ранение?
— Так точно, ранение.
Хирургиня озадаченно покачала головой, по-детски шумно втянула в себя воздух.
— В каком году получили это ранение?
— В сорок четвертом. Летом.
— А это? — она перевела взгляд на плечо, также отмеченное шрамом.
— Тогда же, в сорок четвертом году. Только на два с половиной месяца раньше ранения в живот. Весной это было.
Отвечая на вопросы этой девочки, которой до настоящего врача было так же далеко, как замороженному пруду в их деревне до Антарктиды, нужно было, следуя заветам дедушки Ленина, еще учиться, учиться и учиться, только после этого, может быть, что-нибудь получится, — Куликов не то чтобы робел, а ощущал себя, скажем так, неуютно. Вдоль хребта что-то скреблось, ползло сверху вниз, рождалось посреди шейных позвонков и ползло к кобчику… Тьфу!
Но терпеть пугливую хирургиню надо было — в ее руках находилось, если можно так выразиться, будущее Куликова. Он только сейчас понял — от простенькой справки о здоровье зависит, станет он учиться или нет. Если не сумеет сесть за парту, то жизнь придется прожить человеком, у которого за плечами всего семь классов образования… Это было плохо, это Куликова не устраивало.
Поскольку ранами было покрыто все его тело, то хирургиня пугливо помяла пальцами себе виски и побежала к главному хирургу райбольницы — низкорослому одышливому толстяку с медицинской фамилией Пирогов.
— Лев Львович, я не знаю, как быть, — прощебетала она беспомощно, — с такими болезнями, как у товарища Куликова, люди вообще не живут. Что мне написать в справке о здоровье?
— Вот то и напиши.
— Да неудобно вроде бы, Лев Львович.
— Неудобно на потолке щи хлебать — на пол прольются, ложка упадет, хлеб шлепнется, а все остальное удобно, милочка.
От хирургини Куликов, озадаченный не менее юного медицинского светила, проследовал к глазному врачу — медику, прошедшему фронт, опытному и насмешливому Фридману.
Фридман не встал на путь придирок, как хирургиня, быстро проверил зрение у пулеметчика и, одобрительно хмыкнув в кулак, уважительно проговорил:
— Вы еще пару сотен фрицев запросто можете уложить. Одиночными выстрелами.
А ведь верно. Той злости, что была в Куликове, умения его и остатков здоровья на это хватило бы точно… Он на мгновение смежил глаза и словно бы погрузился в тревожное, полное серых и рыжих всполохов прошлое — вспомнил, как приходилось сдерживать ежедневные, ежечасные нападения гитлеровцев, переходящих из одной контратаки в другую, — очень уж им не хотелось покидать древний русский город… Горы трупов в немецкой полевой форме, и все с вытянутыми, словно бы в приветствии "Хайль!" руками. При виде таких бравых покойников в обморок запросто может свалиться, извините, даже корова, не только человек — хлопнется на спину и задерет копыта…
Не меньше придирок, чем от юной хирургини, последовало от терапевтши Мордасовой — возбужденно вращая крупными, с блестящими белками глазами, она тыкала пальцами в раны Куликова и с искренним недоумением спрашивала:
— Это откуда? А это? А вон та загогулина, похожая на нору, где живет сверчок? А вон тот бугристый шов?
Куликов отвечал на вопросы очень однозначно, коротко, не обращая внимания на нервную возбужденность Мордасовой:
— Это от немцев на память… И это от них. Норку тоже они выкопали. Очень умело, как видите.
Мордасова, угасая, согласно кивала, но в следующий миг возбуждалась вновь:
— А это откуда?
По манере поведения, по въедливости врач Мордасова была очень похожа на хирургиню. Только хирургиня еще не вступила в возраст Мордасовой — опытной Мордасовой было столько лет, когда молодость уже не помнят совсем. Довольно много времени она носилась по просторам Родины чудесной как угорелая, думала, что будет молодой вечно, но закончилось все в один миг, увы, — теперь она жила унылой сельской жизнью, держала корову и по праздникам ездила к дочери в гости в областной центр.
Молодость прошла…
Качала головой Мордасова, хмурилась, собирала на лбу глубокие вертикальные морщины, они пересекались с морщинами продольными, получалось лицо в клетку, со странным рисунком, в котором и квадраты были, и ромбы, и овалы, и еще что-то, непонятное. Это чего, спрашивается? Новая жизненная азбука? Или намек на что-то еще? На что?
В намеке этом Куликов видел кое-что нехорошее для себя, внутри у него возникал неприятный холод: неужели он не сумеет прорваться через врачебный забор, неужто эти люди, которых он защищал на войне, теперь его, как говорили на фронте, уконтрапупят?
— Вам бы неплохо в больнице полежать, — наконец вынесла свое решение Мордасова.
— Зачем?
— Залечить то, что второпях, на войне, не залечили.
— Мне не в больнице лежать надо, а колхозом своим заниматься. Я — председатель артели…
— Знаю.
— Если я не буду заниматься, мы без хлеба останемся.
— Мир не без добрых людей, товарищ председатель артели. Государство, ежели что, поможет.
Высказал бы Куликов свою точку зрения на этот мудрый постулат, но… в общем, тогда будет конфликт, Мордасова, чья физиономия сделалась постнее постной, рот уже чуть на шею не сполз, зарубит его вживую. И он промолчал.
Есть, в конце концов, и другие врачи, которые поддержат фронтовика… Не может быть, чтобы не поддержали. Итоговое заключение сделает сам главный врач, которого Куликов знает лично.
А пока Куликов покинул постную Мордасову — пусть поразмышляет у себя в кабинете о жизни, — и двинулся по скорбному врачебному ряду дальше. Кроме Мордасовой его осматривала еще одна терапевтша — врач Чуркина, женщина интеллигентная, малоразговорчивая, неплохо знающая свое дело.
Заключение Чуркина сделала такое, что Куликов даже улыбаться перестал. Вообще перестал, вот ведь как. Может, в какой-то ситуации он и хотел бы улыбнуться, да не получалось, мышцы под кожей лица словно бы одеревенели и не хотели подчиняться хозяину.
Врач Чуркина проговорила с мрачным спокойствием средневекового философа, когда в больших городах печи топили людьми.
— Учиться будет трудно, — Чуркина повернулась в одну сторону, показывая свой носатый профиль, потом в другую и закончила приговор еще более мрачными словами: — Учиться нельзя!
Вот называется "Приехали!" — ждал, ждал и дождался, прозащищал свою Родину. Где-то чего-то он упустил… Где-то не прихватил лишний пук лаврового листа, чтобы потом варить с ним душистый суп. Да и не мог он прихватить, на войне у него было свое место, свой насест, на нем он и сидел, в соседние кастрюли не заглядывал, стеснялся…
