Вера Инбер - Почти три года (Ленинградский дневник)
Я вспомнила замечательную вещь — девиз Ван Тюльпа, голландского врача времен Нидерландской революции; изображена наполовину сгоревшая восковая свеча в старинном подсвечнике (высокое яркое пламя) и подпись: «Служа другим — сгораю».
В длинной узкой комнате, в виде объемной панорамы, — схема эвакуации раненых из частей, стоявших на Пулковских высотах. Снова они!.. Идет бой. Раненый или сам пробирается по траншее, пригибаясь, или его несут на носилках на батальонный перевязочный пункт. Оттуда собачья упряжка увозит волокушу на полковой медпункт. И дальше, на лошади, в повозке, раненый попадает в медсанбат, устроенный еще на линии огня. И только оттуда на машинах — в Ленинград, в госпиталь.
Эту выставку собираются превратить в постоянный музей, и это очень справедливо. Здесь показано, как! работали медики в дни осады. Как производились операции, когда операционный стол стоял у стены, на которой с улицы красовалась надпись: «Эта сторона наиболее опасна во время обстрела». Или в часы, когда выла сирена, гремели зенитки и слышался далекий (а иногда и близкий) грохот бомбы, как это было осенью 1941 года на операции профессора Джанелидзе, на которой присутствовали и мы с И. Д.
В аудитории, на скамьях за оградой, сидели студенты! студентки и молодые врачи соседнего военно-морского госпиталя, присутствовавшие на операции.
Принесли девушку с раздробленным бедром и дали ей наркоз. Джанелидзе взрезал мышцы и, преодолевая сопротивление расходящихся краев кости, в несколько приемов поддел под них металлический желобок, в который поврежденная кость легла неподвижно, край против края, облегчая таким образом задачу хирурга. Даже я, профан, не могла налюбоваться изяществом и силой этой работы, свободной уверенностью этих рук. Крошечные осколки кости, извлеченные вначале и небрежно, как мне казалось, брошенные в самую обыкновенную баночку (в простоте души я решила, что все это уже не нужно), снова были уложены на место.
Но в чем я хорошо знаю толк и что дошло до меня полностью — это чистота и бесшумность. Ни одного пятна на полу, ни одного окровавленного тампона. Даже крышки кипятильников, замутненные паром, тотчас же протирались до блеска. Операционная приводилась в порядок по мере того, как шла операция. Никакой нервозности. Порой только слышалось позвякивание металла о стекло или краткая фраза: указание или объяснение.
Внезапно в эту сосредоточенную тишину вторглась сирена. С грозной быстротой надвинулся зенитный гром, мешаясь с гулом моторов. Колебнулась почва. Задребезжали стекла. Сидящие на скамьях невольно повернулись по направлению к выходу.
— Операция еще не кончена, — жестко сказал Джанелидзе своим гортанным голосом.
И только когда грянуло где-то совсем рядом, операционный стол передвинули в другое, лишенное стекол помещение.
10 апреля 1944 года
Освобождение Одессы! Сегодня было два салюта: один наземным войскам, другой — в честь черноморских кораблей.
24 апреля 1944 года
Здоровье мерзкое. Замучило меня. Приму-ка я хорошую дозу пишущей машинки: напишу для «Известий» очерк «Пришло время».
ПРИШЛО ВРЕМЯВ одном из кварталов Кировского проспекта в начале зимы были установлены рекомендованные образцы комнатных кирпичных печей — маленьких, но теплоемких и экономных в смысле топлива.
Зимой, в снег, странно было видеть на улице все эти кирпичики, вьюшки, дверцы и трубы. Ленинградские мальчики очень любили, сидя на корточках, заглядывать в печное устье, точно видя там огонь. Это был огонь воображения.
Теперь — весна. Оживленно щебечущие птахи садятся на печные трубы, весеннее солнце нежно греет опытно-показательный кирпич, весенние дожди омывают его. Возможно, что эти печи будут скоро убраны. Но, думается мне, в памяти многих они останутся как очаги тепла, как источники организованной, чисто ленинградской заботы города о нуждах своего населения.
Такое же символическое значение имеют и наши уличные часы.
В часы обстрелов и бомбежек одними из первых пострадали уличные часы. Одни из них целиком рухнули вниз, увлекаемые стеной. Другие, полусорванные, покачивались на своей железной основе, как флюгер. Третьи были полны собственных стеклянных осколков, от одного вида которых начиналась резь в глазах. Четвертые были целы на вид, но мертвы.
В разных районах города часы показывали разное, время: половину третьего, без пяти двенадцать, четверть шестого. Это было время, когда их настигла взрывная волна, истощение тока, порча механизма, — это был час их гибели.
Когда-то эти уличные часы были полны жизни. Они регулировали сроки работы и отдыха, желанных встреч, занятий, праздников, рождений. По вечерам они светились издали, как спелый янтарный плод с чернеющими зернышками: это были цифры. С начала блокады все это замерло, остановилось, онемело. Жизненный сок, питавший эти часы, истек. Время ушло, иссякло.
Не забыть мне, как однажды, под вой сирены, в лютый морозный вечер, у одних уличных часов вместо циферблата я увидела черный круг ночного неба с угрожающе яркими звездами. Это было безвременье: зима 1942 года.
И вот теперь, весной 1944 года, как радостно наблюдать лестницу, приставленную к уличным часам, и человека на этой лестнице! Он заботливо, кропотливо чинит часы. И не сразу, с запинкой, как бы заново учась ходить, стрелки трогаются с места. И идут, идут, идут… Время возвращается. Оно уже вернулось.
Вслед за уличными часами, а в ряде случаев и сопровождая их, постепенно восстанавливаются и оконные стекла.
Оконное стекло — это самая уязвимая, самая хрупкая часть здания. Это его «зеница ока». Но стекла — это не только глаза здания, это еще красота города.
Мы говорим: «Солнце играет в стекле». И это так и есть. Без этой «игры» света город сразу теряет живость черт. Стекла восприимчивы и впечатлительны, они пламенеют на закате, синеют во время грозы, серебрятся от луны.
Гатчинский стекольный завод «Дружная горка», разрушенный гитлеровцами, теперь снова начинает работать. К первому мая он даст Ленинграду первые партии оконного стекла. И мы, проходя по улицам, радуемся каждому новому стеклу как явному признаку восстановления города.
Однако глаза — это еще не весь человек. И стекла — еще не все здание. Тут, как и в человеческом организме, важен корпус. Дома, как и люди, подлежат ремонту, «косметическому» (он так и называется) и капитальному. Для всех этих ремонтов нужны строительные материалы, а главное — люди, люди.
И с той же энергией, с какой люди Ленинграда обороняли свой город, они берутся теперь за его восстановление. Это все те же «внутренние ресурсы». Их запас неистощим.
Теперь читаешь ленинградские газеты так, словно это бюллетени о состоянии здоровья раненого, быстро идущего на поправку. Каждый день все крепче его артерии, все лучшего наполнения пульс.
После длительной консервации пущен мыловаренный завод. Фабрика пианино и роялей «Красный Октябрь» выпустила в феврале и марте первые двадцать пять инструментов. Причем самое примечательное то, что первые из этих первых пианино будут отправлены в театры Новосибирска и Белоруссии. Город Ленина не только сам себя снабжает всем необходимым, но и помогает другим городам.
Архитектурный отдел Художественного училища готовит специалистов по скульптурно-лепным и живописно-плафонным работам. Здесь изучают историю стилей и архитектуры, начертательную геометрию, — словом, все, что необходимо для реставрации художественно-ценных зданий.
Одним из свидетелей фашистского варварства является великолепное здание Сената, построенное Росси сто десять лет тому назад.
Бомбежка повредила крышу и внутренность здания. Но под обгорелым сводом, среди рухнувших лепных деталей, по соседству с изувеченными аллегорическими фигурами, совершенно невредимой осталась в своей нише Фемида, богиня правосудия. В самые грозные минуты непоколебимо держала она свои весы, как бы утверждая тем самым, что суд истории над гитлеризмом еще впереди. Здание Сената будет теперь восстановлено, так же как здание театра имени Кирова. Снарядами была повреждена в нем сцена.
В садах и парках Ленинграда красятся скамьи, ремонтируются решетки. Будет посажено две тысячи деревьев и двенадцать тысяч кустарников. Скоро опять солнце осветит стволы деревьев в тех местах, где чернели стволы орудий. Снова птицы начнут вить гнезда в тех местах, где были расположены пулеметные гнезда.
Кто не помнит крошечного огородика у подножья памятника Суворову, перед Кировским мостом? Капустная рассада боязливо жалась к мраморным ступеням Марса, и бог войны своим подъятым мечом охранял скромные насаждения.
Так было позапрошлым летом. Прошлым летом вокруг памятника цвели уже нехитрые ноготки. В этом году, кто знает, мы, возможно, увидим здесь розы.
