Утешение - Гаврилов Николай Петрович
Вторая и третья попытки принесли тот же результат. Ее не хотели слушать и вешали трубку. А с матерью Сергея все получилось. «Ваш сын жив», — сказала Ольга и услышала, как женщина у телефона набрала в грудь воздуха. Она была готова выезжать немедленно.
— Куда ей? — Ольга подняла глаза на коменданта, слушающего ее разговоры по наушнику.
— Пусть в Назрани в гостинице зарегистрируется и там ждет. За ней придут, — негромко ответил он. А когда Ольга закончила звонки, посмотрел на нее и добавил: — Одной матери не будет, да? Сучки собачьи детей плодят, и дети такие же. А еще миром владеть хотите… Когда журналисты приедут, тому Мише матерью будешь. Отдам его тебе. Радуйся на камеру, как будто сына нашла…
Ясные солнечные дни закончились, небо затянули низкие тучи. Пошел затяжной дождь.
Горы покрылись пеленой тумана, самолеты не летали, лишь одинокая самоходка изредка бахала «беспокоящим» огнем по окрестностям села. На дороге пузырились лужи. В один из таких серых, наполненных шорохом падающих капель дней в селе появились иностранные корреспонденты и невысокая испуганная женщина лет пятидесяти, с сумкой с едой, с широко открытыми серо-голубыми глазами.
Ее оставили в доме коменданта, а журналистов повели по селу.
«Думмм…» — тяжело била в тумане одинокая самоходка. Бледные журналисты в касках с надписью Press вздрагивали и приседали после каждого удара. Их водили по разрушенным домам, они снимали плачущих женщин в черных платках, останавливались у развалин и, качая головами, вздыхали, всем своим видом показывая сочувствие, фиксировали на камеру разбитые, сгоревшие дома, свежие могилы, собаку с оторванной лапой. Им казалось, что они заглянули в самое лицо войны, но на самом деле видели лишь края ее одежд.
Ольга ждала выхода вместе с мамой Сергея. Кто-то махнул им рукой: «Можно». Они вышли на крыльцо комендантского дома и увидели, как по улице к ним идут пленные в сопровождении одного из боевиков. Повинуясь указаниям, мальчишки шли медленно, давая возможность снимать их разными планами. Ольга с женщиной пошли им навстречу. На объектив камеры попадали капли дождя. «Думмм…» — стреляла по горам самоходка. Ольга должна была играть роль матери, но играть не пришлось, в какой-то момент она вдруг увидела в идущей навстречу фигуре Алешу. Невзирая на инструкцию, вторая мать сорвалась с места и побежала к своему сыну. Ольга тоже побежала. И ребята.
Ольга с размаху обняла Мишу, и он обнял ее. Для нее секунда воображаемой встречи с сыном прошла, а Миша как будто действительно встретился со своей мамой. Он плакал, пряча в ее плече мокрое от слез и дождя лицо. Она стала для него в тот момент настоящей матерью, ее идеалом. Камера оператора до мельчайших подробностей фиксировала каждую деталь: слезы мальчишки, его зажмуренные глаза, руки Ольги, прижимающей его к себе.
Крупным планом ее лицо, на лице боль и счастье: радость обретения; ожившие в мимике евангельские слова о сыне: «был мертв, и се — ожил, пропадал и нашелся…»
— Все хорошо, — почти беззвучно приговаривала Ольга, гладя парня по мокрым волосам.
Оператор, не отрываясь от камеры, поднял большой палец вверх.
— Зелимхан собрался вывозить семью в Ачхой. Можешь ехать с ним. — Комендант стоял с Ольгой на крыльце дома. — И пленного забирай, как обещал. Хотя зачем ему возвращаться, если он даже матери своей не нужен…
Час назад боевики увели журналистов в лес по только им известным тропкам. Мать и освобожденный Сергей ушли вместе с ними. Если все пойдет хорошо, через несколько часов они будут в Назрани. Журналисты уходили радостные — прекрасный материал! Все получилось.
— А остальные? У вас их еще около двадцати, — тихо произнесла Ольга, смотря, как Мишу уводят обратно в сарай.
— Они нужны. Забудь о них, — коротко ответил комендант. И после паузы добавил: — Сама в Бамут не возвращайся. Больше не отпущу.
Через три дня они покидали село. Зелимхан нагрузил вещами автомобиль и две повозки. Снова светило солнце. В голубом небе чертили круги ласточки, вокруг простирались поросшие густым лесом горы.
Бамут остался за поворотом дороги. Предгорное село, маленький кусочек ее жизни. Не человек выбирает служение — служение выбирает его. В Бамуте Ольга, сама того еще не понимая, нашла свое место на этой войне.
Она сидела в повозке рядом с Мишей и перебирала в памяти всех, кто ей помогал с того момента, как она достала из почтового ящика письмо от сына. Этих людей оказалось много, очень много. Мелькнуло в памяти лицо подруги Галины, близкие понимающие глаза военкома; лицо чечена в полумраке разбитой квартиры с фанерой на окнах, фигура другого чечена с рыжими волосами. Наташа, майор Слава с его спрятанной болью и наружной веселостью, с белым шрамом над губой; таксист-чеченец; Зелимхан, хмурящий сейчас густые брови. Власти не помогали ей, но людей, которые сами захотели помочь, оказалось много. На этом стоит и будет стоять мир.
И главное — мама…
Хотя с мамой сейчас станет сложно. Ольге казалось, что по мере затягивания поисков мама перестанет ее понимать.
— Теть Оль, — негромко спросил сидящий рядом Миша. — А вы когда моей маме звонили, она не сказала, почему не приедет?
— Нет. Просто сказала, что не может, — ответила Ольга.
— Наверное, денег на дорогу нет! — Миша смотрел куда-то в сторону, и на губах его появилась мечтательная улыбка. — Дорого сюда добраться. А так бы она нас уже встречала…
Ольга искоса взглянула на него и задержала взгляд. Черный от грязи воротник, шея тонкая, глаза блестят. Скоро солдатский парикмахер обстрижет его под ноль машинкой, затем допросы и отпуск домой, к маме, которая даже не знает, что он был в плену. А потом ему придется дослуживать в какой-нибудь части в глубине России.
— Теть Оль, спасибо вам, — после паузы произнес мальчишка. — Если бы не вы… Я дослужу и к вам приеду. — Он повернулся к ней и заговорил горячо и искренне: — Вместе с мамой. И Серега из Ростова тоже. Каждый год будем приезжать. Вы найдете своего сына, обязательно найдете. И у нас будет свой праздник. Каждый год!
Он сейчас искренне верил в то, что говорил. Что сложного — прыгнуть в поезд или самолет, купить цветы и приехать на денек к человеку, который тебя спас? Так думаешь, пока ты там и еще несколько месяцев после, а потом появляются слова «потом», «на следующий год», и даже открытки к празднику не пошлешь, растворившись в суете мира, который на войне ты считал игрушечным.
Ольга улыбалась, глядя на него. Ее утешение пока было в чужой радости. Медленно ехала повозка. Где-то в стороне Бамута уже далеко и совершенно безобидно застучал пулемет. Завтра президент России подпишет указ о прекращении огня по всей территории Чечни. Перемирие будет нарушено в этот же день обеими сторонами. Бамут падет только через год. Комендант с отрядом уйдут в горы и провоюют еще семь лет.
В гостинице Грозного-Северного за месяц ничего не изменилось. Те же матери, развешанное между кроватей белье. Только Валентина Николаевна снова сгорбленная, с потухшими глазами и резко бросающейся в глаза сединой.
— Знаете, Оля, а мне мой сын перестал сниться. Господи, как же я его недолюбила… — с тоской призналась она, когда вечером, помывшись и постиравшись, Ольга сидела с ней за чаем у открытого окна.
— Валентина Николаевна, надо искать, — ответила Ольга. Она сидела спокойная, даже строгая, мокрые не отросшие волосы были обмотаны полотенцем. Ей снова освободили кровать, на подушке лежали три прочитанных письма, посланных по старому адресу. Два письма от мамы и Насти, одно от подруги Галины. Мама умоляла ответить, подруга тоже. Ее ждали домой.
Надо им сегодня же написать, а что писать, кроме «люблю», неизвестно.
— Скажите, а вы там, в Бамуте, ребят наших пленных видели? Как к ним относятся? Говорят, самое страшное — это подростки в селах, по десять-четырнадцать лет. Издеваются толпой, — не выдержав, спросила одна из женщин, с кудряшками на лбу. Такие темы не поднимались матерями по умолчанию, но, очевидно, она недавно приехала и еще многого не понимала.
