Филипп Капуто - Военный слух
О нашем кратковременном пребывании в том заведении я помню лишь, как стоял, пошатываясь, перед зеркалом в человеческий рост, над которым красовались инструкции: «Будь подтянут! Проверь состояние стрелок, ботинок и фурнитуры». Я проверил состояние стрелок — из-за жары от них не осталось и следа, ботинок — грязные, фурнитуры — тусклая.
Мы немного поспорили и убедили полицейских, что сажать за решётку нас не следует. Откуда-то появился младший капрал Рид, чтобы нас забрать, и мы вышли на свободу. Мы залезли в шкиперский джип, рассадили пьяных орущих морпехов по двум грузовикам и потряслись обратно в лагерь. Все смеялись и пели. Хотя нет, не все — Питерсон был в отключке.
Результаты этого золушкиного увольнения были не сказочными. На следующий день все участники бала умирали с похмелья. Ещё через три дня половина обнаружила у себя признаки венерических заболеваний и потянулась на батальонный медпункт, где санитар закачал каждому солидную дозу пенициллина в голую ягодицу.
* * *Мои воспоминания о последних двух неделях, проведённых в батальоне, слились в единое целое. За этот период рота «С» ещё дважды или трижды участвовала в операциях. Неизменно жаркие, порою опасные дни в буше чередовались с однообразными днями ожидания в лагере. Мы ещё пару раз сходили в краткосрочные увольнения, где развлекались так же похабно, как во время первого.
Помню, как однажды моему взводу тяжело пришлось в дозоре в окрестностях Чарли-Риджа. Я вспоминаю тот выход всякий раз, когда слышу, как какой-нибудь генерал, просидевший всю командировку во Вьетнам над картами, время от времени мотаясь куда-нибудь на вертолёте, начинает утверждать, что мы могли выиграть ту войну. Сначала нам пришлось прорубать себе путь сквозь бамбуковую рощу и слоновью траву высотой десять футов[53] — таких непроходимых и густых джунглей мы до того ещё не видели. Сменяя друг друга, мы с головным рубили заросли мачете. После того как мы не могли уже рубить дальше, трое-четверо морпехов выдвигались вперёд и уминали зелёную стену своими телами. После этого остальные могли пройти на несколько ярдов вперёд. Затем мы с головным снова принимались за дело. Всё это время пекло как в духовке. Оставив джунгли позади, мы вышли на болото, которое нам пришлось преодолевать, перескакивая с одного островка твёрдой земли на другой. Капрал Миксон оступился, свалился в зыбучие пески и его успело засосать по грудь, прежде чем его вытащили, облепленного грязной жижей и пиявками.
Следуя по опредённому нам маршруту, мы пересекли болото и направились вверх по хребту высотой восемьсот футов. Туда вела всего одна, уже заросшая охотничья тропа. Сначала идти было легко, но затем склон стал таким крутым, что пришлось карабкаться на четвереньках, цепляясь за серо-жёлтые корни махагониевых деревьев, преодолевая по футу за раз, задыхаясь и обливаясь потом из-за высокой влажности. Время от времени кто-нибудь срывался и катился вниз, сбивая несколько человек, шедших за ним. Колючки на ветвях кустов впивались в одежду, канатики ползучих растений, носивших прозвище «не спеши», обвивали руки, винтовки и горловины фляжек с какой-то почти человеческой настойчивостью. Когда мы наконец добрались до вершины хребта, я сверился с картой и посмотрел на часы: за пять часов, ни разу не вступив в бой, мы преодолели чуть больше полумили.
Несколькими днями раньше на боевом выходе Леммон получил ранение. Рота расположилась лагерем в районе десантирования «Иволга», и взвод Леммона отправили разведать обстановку на высоте, господствовавшей над районом. Где-то на полпути к вершине взвод вступил в скоротечный ожесточённый бой с группой вьетконговцев, охранявшей крупный базовый лагерь. Один из партизан, прятавшийся за каменной россыпью, метнул гранату в сторону Леммона, ведущего бойцов в атаку на лагерь. Граната попала ему прямо в грудь, отскочила, упала между ног, скатилась в промоину и взорвалась. Осколки полетели Леммону в лицо, а ударная волна чуть не сбила с ног шедшего за ним с пулемётом Салливана.
Взвод захватил лагерь. Вьетконговцев там не оказалось (джинны снова испарились), но обмундирования, снаряжения и новеньких АК-47 там было столько, что хватило бы на полностью укомплектованную роту. Морпехи с радостью уничтожили оружие и снаряжение, подожгли лагерь и отошли под залпы орудий, обстреливаюших соседние высоты.
Леммон отделался царапинами, Салливану всего лишь попортило обмундирование. Но этот случай произвёл впечатление на обоих, как обычно и бывает. Салливану, который к этому времени уже стал сержантом и отцом двухмесячного мальчика, рисковать подобным образом больше не хотелось. Когда взвод вернулся в район десантирования, я услышал, как он кому-то говорит: «Господи, ударная волна налетела как горячий ветер. Форму в кожу словно впечатала. Такой херни мне больше не надо. Я теперь папа».
Леммон поначалу ничего не говорил, лишь головой то и дело тряс. Я чётко помню его худое лицо, белое как фарфор, с кроваво-красными пятнами от осколков. Несколько минут он молчал, а затем его прорвало:
«Фил, этого я никогда не забуду. Я видел, как она в меня летела. И эту сволочь, который её бросил, тоже видел. Я ведь собирался пристрелить его из карабина, когда эта штука в меня полетела». Затягиваясь сигаретой, он несколько раз тряхнул головой. Лицо его по-прежнему было странно, болезненно белым. Дым от горящего лагеря поднимался над деревьями на высоте, стоявшей прямо перед нами. Самого лагеря видно не было — только дым и, время от времени, взметались оранжевые языки пламени. Дальше, с других высот, поднимались чёрно-серые облака от разрывов снарядов, прикрывавших отход взвода Леммона. «Я уж думал — конец мне. Она ведь отскочила прямо от груди, смотрю — между ног упала, и стало мне так страшно за своё достоинство… Одна мысль в голове была: «Сейчас яйца оторвёт». И тут она скатилась в сторону и взорвалась».
Роте «D», которая в ходе той операции действовала слева от нас, тоже пришлось несладко в тот день, но попозже. Она попала под обстрел из 60-мм миномётов в месте, носившем самое подходящее название — «Миномётная долина». По-моему, там было тяжело ранено шесть человек. Но роте удалось сравнять счёт, когда они атаковали другой базовый лагерь и убили там пятерых вьетконговцев, включая одного политрука из Северного Вьетнама. Мой же взвод тем временем отправили на всю ночь в засаду, и запомнил я её тем, что там нам пришлось несладко. Ни один солдат противника в засаду не забрёл, зато туда нагрянули тысячи насекомых. Восемь часов мы пролежали не сомкнув глаз, стойко перенося укусы москитов и жгучих огненных муравьёв.
На следующий день мы вернулись на позиции батальона — усталые, с воспалёнными глазами, и там нас порадовали странным слухом: наше участие в этой войне должно было закончиться в сентябре, когда полк собирались вернуть на Окинаву. Некоторые из нас сразу же в это поверили — сказалось обманное впечатление, будто мы крепко побиваем вьетконговцев. Впечатление это частично порождалось неизменно бодрыми докладами, составляемыми в штабах наверху или публиковавшимися в «Старс энд страйпс», а отчасти и нашей собственной крепкой уверенностью в то, что победим мы быстро. Не так быстро, как надеялись поначалу, но, скажем так, через полгода или год.
«У меня сложилось впечатление, что Ви-Си всё более и более деморализуются, — уверенно писал я тогда в письме родителям. — Они разошлись по своим лагерям в горах, потому что нас боятся. Ну а мы загоняем их в их горные пристанища».
* * *В конце мая мне было приказано вернуться в своё подразделение — штабную роту полка. Мне предстояло пройти недельный курс обучения в Японии, в Йокосуке, а затем продолжить службу в штабе на должности помощника офицера по личному составу. Офицер по личному составу — должность административная. Мне страшно не хотелось покидать Первый Третьего. Это был первоклассный пехотный батальон, с особым, уникальным духом и обликом. А штаб представлялся мне просто военной конторой, бездушной и безжизненной. Бумажки, доклады, флажки на картах… Я предпринял несколько попыток добиться того, чтобы моё назначение изменили, но ни одна из них не увенчалась успехом. Пришлось мне, горько жалуясь на судьбу, собирать вещички. Леммон, чьи взгляды на войну радикально переменились после того как он едва не погиб, никак не мог понять моего разочарования.
«И чего ты ноешь, Пи-Джей? Да я бы всё отдал, лишь бы слинять из этой дыры на неделю. Подумай только — целая неделя в Йокосуке, в чистой постели, с какой-нибудь из этих, японских, милашек-азиаток».
Ощущая неутешную скорбь, я запер мешок с личными вещами на замок и попрощался со взводом, с сорви-головой Морриссоном, с Сэмпсоном, который за спасение Гонзалеза получил «Бронзовую звезду» и был затем понижен в звании до рядового первого класса за то, что ушёл в Дананге в самоволку, с Батлером, чьё пение оживляло однообразие лагерных дней, с Миксоном, Маршаллом, Скейтсом, Паркером, и, конечно же, с сержантом Кэмпбеллом. «Типа жаль, что уезжаете, лейтенант, — сказал мне Кэмпбелл. — Придётся теперь старому Дикому Биллу быть и за командира взвода, и за взводного сержанта, и всё придётся делать одному».
