Филипп Капуто - Военный слух
— Уолша и Реппа я видел, — ответил я. — Всё равно, тянул я сколько мог.
— Да ну, Фил, ты всё такой же — летёха желторотый. Ну, скажем, припозднился бы ты на несколько дней. Что б с тобою сделали? Грантом[56] во Вьетнам послали?
Техасский акцент Леммона был от природы резким, но в его голосе звучали новые нотки, горечь, которой раньше в нём не было. И, подобно тем солдатам, что я повстречал до этого, он выглядел как-то неуловимо отстранённо.
— Ладно, расскажи-ка про Японию, — сказал Тестер, который более-менее был похож на себя прежнего. — Меня вот что интересует — натрахался там до упада? Какая-нибудь милашка-азиатка тебя до упада затрахала? Вот что меня интересует.
И я рассказал ему о выходных в Токио и той наполовину русской японке, с который мы жили в «Палас-отеле». Звали её Аяко, работала она барменшей в Йокосуке, и перед самой посадкой на поезд до Токио она обернулась ко мне и сказала: «Фил-сан, я проведу с тобой два дня, а ты мне платить не будешь. Я буду тебя любить два дня, а потом я не буду тебя любить».
— Бог ты мой, так ты за бесплатно всё получил? — спросил Тестер. — И всё равно вернулся?
Леммон покачал головой, сдавая карты. «Гос-с-поди, мне бы так, я б там до сих пор сидел. Я ж говорю: что они со мной сделают? В гранты переведут и во Вьетнам отправят?»
— Начать с того, Глен, что могут в тюрягу упечь.
— Херня, в тюряге лучше, чем здесь. В тюряге не убивают.
— А я вообще-то не планирую погибать. В полку всё равно навряд ли убьют.
— Ты что, про Салливана не слыхал? Погиб он.
Я сразу же представил себе Салливана. Как он — высокий, сухопарый, на вид моложе своих двадцати двух лет, протягивает мне сигару. Я был тогда в здании блокпоста ещё французской постройки и разглядывал рисовые чеки через бинокль. Салливан, вытянув руку до отказа, подавал мне сигару. Он улыбался, и от улыбки по пыли, запёкшейся на его лице, шли трещинки. «Слышьте, лейтенант, — сказал он, — я только что от своей старухи из Пенсильвании письмо получил. Мальчик родился». Это было в марте или начале апреля, когда батальон ещё стоял на периметре вокруг аэродрома; и, представив себе Салливана, каким он был в тот день, я почувствовал, как что-то во мне начало стягиваться, всё туже и туже, покуда мне не показалось, что сейчас лопнет.
— Как? — спросил я.
— Снайпер снял. Там не простой конговец из карабина бахал. Умелец просто. Мы засели к югу от Сонгтуйлоан, у реки Сонгьен. Пекло неимоверно, и Салли вызвался сходить с фляжками за водой. Как только он спустился к речке, тот снайпер пулю-то и выпустил. Мы так думаем — была у него русская винтовка с прицелом, потому что он снял Салливана с первого выстрела. Пуля с одной стороны зашла, с другой вышла. Протаранила в нём обалденную дырку. Он, наверно, на землю уже мёртвым упал.
Я спросил, когда это произошло, и почувствовал себя как дезертир, когда Леммон сказал: «Через несколько дней после твоего отъезда». Дело не в том, что от моего присутствия что-то изменилось бы; я просто чувствовал, что должен был быть тогда с ними.
— Три роты были задействованы в операции в масштабах батальона, — продолжал Глен. — Тебе ещё повезло, что ты её не застал, потому что всё там пошло через жопу. Ингрэму тоже досталось.
— Не убило, но ранение у него очень тяжёлое. Пуля попала в спину и разворотила позвоночник, по-моему. Последнее, что слышали — менингитное заражение пошло, и он теперь в инвалидной коляске. По-моему, он сейчас в госпитале где-то в Теннеси, недалеко от родного города. Может случиться, ходить больше не сможет.
И тут я представил себе Ингрэма — здоровенного мужика грудь колесом, как он широкими шагами выходит с камбуза утром в день первой операции роты, могучей походкой, напевая густым баритоном, и эмоциональная струна во мне снова натянулась и оборвалась. Я почувствовал, как она обрывается — так же явственно, как можно ощутить, как ломается кость или рвётся сухожилие; а затем осталось лишь холодное, болезненное ощущение пустоты под ложечкой. Ингрэм — калека, Салливан убит. Смерть. Смерть. Смерть. Я много раз слышал это слово, но не понимал до сих пор, что оно значит.
— А главное, — продолжал Леммон, — Ингрэм сам напросился. Ингрэм, чёрт бы его побрал… Ты ведь знаешь, каким он был. Думал, что ничто его не возьмёт, потому что он такой здоровый и крутой. Как раз после того как подстрелили Салливана, кто-то заметил снайпера в зарослях у деревни Дуйенсон. Дотуда далеко было, поэтому мы стали стрелять в него из 3,5-дюймового[57]. Пустили «Вилли-Питера»[58], тут-то всё через жопу и пошло.
— С пары ганшипов[59] заметили ту ВП, и, скорей всего, решили, что мы обозначили цель для налёта. Они начали летать над деревней на бреющем, ракетами стрелять. В одном из моих отделений услышали, как там начали вопить и плакать женщины и дети, и мы двинулись туда, чтобы вытащить их оттуда. Прямиком в засаду угодили. По нам ударили с трёх сторон. А Ингрэм расхаживал себе как на учениях. Я сказал ему, чтоб он пригнулся на хер. А он говорит: «Я сержант морской пехоты, сэр, и на брюхе ползать не намерен». Как тебе такая вот херня, Фил? Ну и заполучил он в спину, а потом моему радисту руку на хер разворотило. В общем, вошли мы в деревню, чтоб спасти тех гражданских, но заставить «Хью» прекратить огонь мы не могли. Они стали летать на бреющем над нами и бить по нам ракетами. То ещё ощущение, когда по тебе с воздуха свои же бьют…
Леммон рассказал, что и эвакуация раненых была тот ещё кошмар. Посадочная площадка находилась под пулемётным огнём противника, и вертолёты-медэваки сесть не могли. Тогда Галлардо, капрал из 1-го взвода, выбежал на площадку и стал наводить чопперы ручными сигналами. У него фляжки с бедра посбивало, пули били в землю у него под ногами, но он оставался на месте, пока не сели «птички», и пока не загрузили раненых.
— Всё это время тело Салливана лежало там же. Шкипер[60] не мог смотреть на него и прочих. Как я сказал, в Салли была страшная дырка, в груди сбоку. Та пуля из его внутренностей месиво сделала, и Питерсон был реально не в себе. Он просто развернулся и ушёл оттуда, чтоб на него не смотреть.
— Ну, так оно и есть, — сказал я. — Эту роту он реально любит.
— Ага, — ответил Леммон, — даже перебирает со своей любовью, по-моему.
Мы поговорили о прочих делах. Потом я забрал свои вещи и вышел. На улице я наткнулся на Колби.
— Привет, лейтенант Капуто, — сказал он. — Пришли посмотреть, как простые люди живут?
— Да когда уж вы все отвяжетесь? Я на штабную службу не просился.
— Я знаю, сэр. Про сержанта Салливана, наверное, слыхали уже?
— Только что узнал. Мистер Леммон только что рассказал.
— В общем, сэр, этого было не миновать. Жаль, конечно, что выпало это на долю Салли.
— Ага, сочувствую и всё такое. Ты мне как-то сказал, что всех заставишь посмотреть на первого павшего на поле боя. Заставил, сержант Колби?
— Конечно, нет, сэр.
Казмарак отвёз меня обратно в штаб полка по извилистой грунтовой дороге. Солдаты выстраивались на вечерний приём пищи. Есть мне совсем не хотелось, но я всё равно пошёл в офицерскую столовую. Больше заняться было нечем. Столовая была роскошная — по сравнению с теми, к которым я привык. Две палатки, рассчитанные на отделение каждая, были состыкованы и натянуты поверх каркаса из брусьев два-на-четыре дюйма. Для защиты пищи штабных офицеров от пыли и насекомых висели занавески, пол был фанерный, а три стола стояли буквой «П». К одному из брусьев был приколочен герб полка — чёрный щит с красно-белой тройкой поверх штыка, и прикреплено знамя полка, на котором провозглашалось: «Третий полк морской пехоты. FORTES FORTUNA ADJUVAT». По контрасту с очень демократичной атмосферой, присущей столовой стрелковой роты, в полковой всё было в строгом соответствии со служебной иерархией. Места за П-образным столом распределялись по рангу. Командир полка полковник Уилер и начальник штаба сидели во главе стола. Далее шли майоры, потом капитаны, потом лейтенанты, а места на концах были оставлены для вторых лейтенантов. В штабе нас таких было только два человека, а поскольку второй был неизвестно где, ел я в одиночестве.
Это вполне соответствовало моему настроению. Мне ни с кем не хотелось разговаривать. Из головы у меня никак не выходил Салливан, Хью Джон Салливан, погибший в возрасте двадцати двух лет и так и не успевший увидеть сына. Колби был прав — этого было не миновать. Но я задавал себе вопрос: почему это должно было случиться с приличным молодым человеком, у которого всегда был наготове анекдот, а не с каким-то там циничным старым ветераном. Я задавал себе вопрос: почему это должно было случиться с мужем и отцом, и почему это должно было случиться именно так. Подобно многим неопытным солдатам, я страдал иллюзорными представлениями о том, что на войне можно погибнуть красиво. Я высокопарно рассуждал о благородных самопожертвованиях, о солдатах, отдающих свои тела на благо святого дела или ради спасения жизни товарища. Но в смерти Салливана не было ничего подобного самопожертвованию или высокому ритуалу. Он погиб от пули снайпера, наполняя фляги в грязной речке, текущей сквозь джунгли.
