Борис Бурлак - Левый фланг
Панна задумчиво выслушала его. Оказывается, в их судьбах есть, в самом деле, некое сходство, пусть и чисто внешнее. Она тоже глубоко ошиблась в Санникове, как Строев — в своей Тамаре. Однако у нее с мужем речь шла о простом, житейском недоверии к чувствам, а у него с женой разлад был связан с общественным недоверием к человеку. Это в глазах окружающих, конечно, оправдывало Бессонову, и оттого ему было еще горше. Какой-то мудрец сказал, что из одной собственной неудачи ровно ничего не сделаешь, но если к ней прибавить чужую неудачу, то можно начать все заново. Так ли это? Пожалуй, так.
— Я понимаю вас, Иван Григорьевич, — сказала Панна своим глубоким, грудным голосом и виновато коснулась его руки.
Теперь и ему и ей стало легче. Теперь, когда они взаимно поделили свое прошлое поровну, их ничто больше не отгораживало друг от друга.
Строев включил приемник. Москва передавала сообщение о том, что гитлеровцы, окруженные в Будапеште, отклонили ультиматум Малиновского и Толбухина и учинили дикую расправу над советскими парламентерами.
Лицо Строева сделалось жестким, левая рассеченная бровь надломилась. Панна редко видела его таким. Она спросила с тревогой и надеждой (тут же выругав себя за эту бабью святую непосредственность):
— Ну на что они, право, надеются еще?
— На что может надеяться проигравшийся игрок?
— Я пойду, Иван Григорьевич.
Он накинул на плечи свой белый полушубок, и они вышли на улицу. По селу проходили моторизованные дивизионы артполка. На машинах, на стволах орудий, на солдатских шапках заледенел под вечерним ветром мокрый снежок Венгрии, которая встретила дивизию неустойчивой погодой. На северо-востоке занималась далекая зорька будапештской битвы, а на западе было темным-темно, как в тылу.
Они постояли немного у ворот, пока не прошла последняя батарея, и расстались до утра. Завтра утром войска выйдут на внешнее кольцо, где и встретят Новый, сорок пятый, год.
«Осталось немного, совсем немного, — думала Панна по дороге в медсанбат. — Скорей бы уж все кончалось». Теперь с концом войны она связывала и надежды на собственное счастье, которое еще недавно рисовалось ей очень смутно, расплывчато, неопределенно. Теперь ее надежды становились такой живой, такой осязаемой реальностью, что она со жгучим нетерпением отсчитывала день за днем. Но время, как нарочно, тянулось медленно, потому что время на фронте измеряется не днями, когда идут бои, а длинными бессонными ночами, когда человек остается наедине с вечными мыслями о прошлом и будущем. Вот и сегодня она долго не уснет после встречи с н и м. Будет грезить, как девчонка, до рассвета, будет пропускать мимо себя одни и те же картины будущего, и они никогда не смогут надоесть ей, потому что всякий раз к ним добавляется что-то новое. Это к прошлому добавить совершенно нечего, хотя оно тоже идеализируется на фронте. Но у нее нет прошлого. Есть только прожитые тридцать четыре года, что покрылись пыльцой забвения. Снова листать их не имеет смысла, да и не хочется, если перед тобой, быть может, открывается главная книга жизни…
На рассвете полковника Строева разбудил штабной шифровальщик. Корпусное начальство поторапливало дивизию с выходом в район сосредоточения, куда еще вчера выехал с оперативной группой генерал Бойченко.
Строев приказал подъем, чтобы успеть к вечеру быть на месте. Всегда вот так: чем ближе к фронту, тем короче привалы. За ночь подморозило. Дорога покрылась глянцевитой наледью, по которой не очень-то разгонишься. В небе посветлело, день обещал быть летным, что уж вовсе ни к чему для такой большой автоколонны на марше.
— Доброе утро, Иван Григорьевич! — громко сказал Лецис, подъехав к штабу на своей неказистой «эмке», которую он упорно не бросал, хотя ему давно предлагали всякие дорогие лимузины.
— Здравствуйте, Ян Августович, — не сразу ответил Строев, занятый своими мыслями. — А что касается утра, то лучше бы мела сейчас русская метелица.
— Ничего, проскочим и под ясным небом. — Лецис с трудом выбрался из тесной машины.
Начальник политотдела был в хорошем настроении, и Строев позавидовал ему. А говорят, что латыши — люди угрюмые. Неправду говорят.
— Почему не заходишь в политотдел? Вчера ждал весь вечер.
— Все некогда, Ян Августович. Обещаю исправиться.
— То-то! Смотри, тезка, могу и не благословить тебя. А как ты без моего благословения станешь жить? Вот майор Зарицкий явился, преклонил колено, как и полагается молодожену.
— Вы все разыгрываете его, Ян Августович.
— Какой, уж тут розыгрыш. Едва начальник политотдела отлучился в госпиталь, как в дивизии все переженились. Непорядок. Смотрите, возьмусь я за молодоженов по-стариковски!
— Молодожен один Зарицкий.
— А ты не дуйся, Иван. У тебя-то я готов быть посаженным отцом, если позовешь, конечно.
— Охотно, как закончится война.
— Я сам женился после гражданской войны, и не молодым уже, лет под тридцать. Немного грустная получилась свадьба, с добавкой пережитого, но зато я ни разу не раскаивался потом.
«Что это он взялся агитировать меня сегодня? — подумал Строев. — И до всего ему есть дело. Хорошо, что вернулся наконец в дивизию. А то без него связи между людьми стали распадаться. Он будто тем и занимается, чтобы люди понимали друг друга лучше. Сказать, что добренький, нельзя. Он вообще терпеть не может никакой слащавости, каждый раз повторяет свое любимое: «Все экстракты горькие». Что же тогда в нем такого, что накрепко связывает разных по характеру людей? Из чего он строит свои мосты между ними? Ну ясно, что из правды. Это его строительный материал, который издавна испытан и на удар и на разрыв».
— О чем задумался, добрый молодец? — Рука Лециса легла на плечо Строева. — Ты, я вижу, плохо слушаешь меня.
— Виноват, исправлюсь. А думаю я о том, что вот вы вернулись и стало вроде бы повеселее.
— Скажи на милость! Так и знал, что думаешь о всякой чепухе.
К ним подкатил, певуче поскрипывая, трехосный штабной автобус горьковского завода.
— Жив курилка! — сказал Ян Августович, окинув его любопытным взглядом. — И кто это окрестил газик А н т и л о п о й г н у? Не знаешь? Видно, Некипелов. Да она еще доберется до самых Альп!
Из дома вышел начальник штаба — легок на помине! — и, взяв под козырек, доложил Строеву:
— Все готово к маршу, товарищ полковник.
— Тогда поехали.
— По машина-ам! — звонко скомандовал Некипелов.
Длинная колонна начала вытягиваться на шоссе. Оно вело на северо-запад, где уже черствели под холодным ветром свежие бровки большого внешнего кольца, которое только что намертво замкнулось вокруг столицы Венгрии.
ГЛАВА 16
Майор Зарицкий возвращался с передовой глубокой ночью. От него ни на шаг не отставал Жора Акопян. Места незнакомые, и они шли окольным проселком, чтобы не налететь на какую-нибудь мину, притаившуюся среди лесных кочек. Маленький чернявый старшина все болтал о разных пустяках, но потом и он умолк, поняв, что майор не слушает.
Фронт дремал. Фронт устал от земляных работ, которые продолжались до позднего вечера. Пехота, сменившая донских казаков, по-своему, домовито устраивалась в этом Баконском лесу, на западных склонах гор. А теперь солдаты спали. Бодрствовали только наблюдатели да прислуга дежурных батарей. Тихо на переднем крае. Не то что вчера, когда слитный гул огневых налетов в честь Нового года раскатывался от Дуная до Балатона.
И Баконский бор сладко дремал сегодня. Лишь изредка по верхушкам сосен пробегал восточный ветер, и тогда они, прихваченные молодым ледком, начинали тоненько звенеть над головой, как потревоженные хрустальные подвески. Звон медленно стихал в ночном безмолвии бора, который вспыхивал, переливался елочными огнями, когда отсветы ракет падали с неба на макушки деревьев. Зарицкий приостановился, молча любуясь этим феерическим зрелищем. Он думал сейчас о Вере. Вера сказала утром, что она, кажется, беременна. Кажется! Что значит кажется? Она сказала таким тоном, словно очень провинилась перед ним. Ну, конечно, об этом говорят сначала матери, а на фронте кому скажешь? Он обнял ее, приласкал. И Вера облегченно вздохнула, успокоилась. Чудачка. Как она могла усомниться в нем? Ну было, ну увлекался он девчонками из батальона связи или медсанбата, так все давным-давно прошло. Это Некипелов пустил гулять по штабу злую кличку — майор Д а н т е с, которую он дал ему из стариковской зависти. Любит давать клички. Скажет будто в шутку, с сахаринной улыбочкой, а слово-то и прилипнет к человеку, как немецкий пластырь, — не отдерешь. Острый на язык. Но не из храбрых. Привык воевать в землянках под тремя накатами. А вернется с войны и начнет, пожалуй, вовсю расписывать свои заслуги, только слушай. Да пошел он к черту, старый хрыч!..
