Канта Ибрагимов - Прошедшие войны
Кудрявцев был назначен в Шали недавно. Он быстро сдружился с Истамуловым, так как оба любили хорошо погулять, крепко выпить. Во время одной гулянки Вениамин Серафимович признался Шите, что он дворянского происхождения и ненавидит Советскую власть и ее жестокость. На следующий день он, правда, встретился с начальником милиции и объяснил ему, что вчера был пьян и все врал, при этом внимательно глядя на реакцию собеседника. На что Истамулов только повел глазами и ответил, что был еще более пьяным и абсолютно ничего не помнит и если он сам в чем-то виноват или наговорил, то просит извинений, и вообще впредь они должны быть верными друзьями и единомышленниками в борьбе за Советскую власть. В ту же ночь снова основательно пили, целовались, а в полночь поехали в Гудермес к знакомым Итамулову женщинам. После этого они сдружились или делали вид, что сдружились. Гуляли всегда вместе. Правда, пытались как-то это скрывать, в дневное время держались сухо, по-деловому строго, даже нарочито враждебно. В тот вечер Кудрявцев был дома, как раз ужинал, когда Истамулов в сопровождении дежурного охранника постучал в дверь. С вялой улыбкой он встретил начальника милиции, легонько похлопал по плечу, пригласил в столовую. За изящно сервированным столом сидели жена Кудрявцева — светло-русая, вечно задумчиво-печальная, красивая женщина и его два ребенка. Две керосиновые лампы скудно освещали по-казенному обставленную комнату.
При появлении непрошенного гостя жена и дети, сухо поздоровавшись с Истамуловым, извинились и ушли в другую комнату. Вениамин Серафимович сразу после этого полез в старый с разбитым стеклом шкаф, достал большую наполовину распитую бутыль. Потом исчез в кухне, слышно было, как они бранились негромко с женой. Через некоторое время он появился в гостиной, неся в руках чугунный котелок с остатками пожаренной жирной баранины с луком.
Второпях с удовольствием выпили одну рюмку, потом сразу, чуть закусив, вторую. После стали пить из граненных стаканов, запивая компотом из свежей клубники, макая большие ломоти хлеба в масляное днище остывшей сковородки.
Изрядно выпив, Истамулов перешел к делу. От серьезности разговора не пьянели. Шепотом о чем-то спорили, даже ругались. В конце концов договорились, произошел обычный торг.
На следующее утро к Эсембаеву пришел вестовой — младший брат Шиты — Хасим Истамулов. Передал, что все возможное делается, однако ранее оговоренная сумма, по независящим от Шиты причинам, возросла в два раза.
В то же утро Кудрявцев вместе с еще двумя работниками, своими подчиненными, допрашивал, а точнее говоря вел разъяснительную беседу с Арачаевым. Требовал от него не только лояльности и поддержки Советской власти, но даже сотрудничества в форме доносов. Неоднократно спрашивал:
— Вы ведь теперь, насколько говорят люди, не занимаетесь религиозной деятельностью? Вы ведь поняли, наконец, вред и обман этих бесчеловечных утопий?
Баки-Хаджи не все русские слова знал, но смысл понял, и быстро опуская и поднимая свою облезлую, бледно-желтую от болезни голову, говорил скороговоркой: „Да-да-да. Только так, как вы говорите“.
Потом, когда надо было сказать „нет“, он в волнении продолжил: „Да, да“.
— Ты что болтаешь? — вскричал Кудрявцев.
Арачаев запнулся, вначале не понял, чего от него хотят, потом сообразил.
— Конечно, нет! Нет! Как вы скажете, так и будет. Просто я плохо понимаю, — говорил он тихим, писклявым голосом, преданно, как его псы, глядя бесцветными от бессильной старости и страха глазами, в лицо начальника.
Потом он дрожащей рукой подписал какую-то бумагу. А вечером его освободили.
Через день после освобождения Баки-Хаджи, Цанка, его одногодок — друг Зукаев Курто и старший сын Косума Ески погнали на базар в селение Махкеты сорок отборных баранов. Это был выкуп.
* * *Нелегкий путь с горных альпийских пастбищ до базара селения Махкеты молодым людям пришлось идти около трех суток. Небольшая кучка бестолковых баранов неохотно шла по незнакомому маршруту. В полдень из-за жары вовсе останавливалась, сбивалась в гурт, тяжело дыша в пыльную землю. В это время даже сопровождающие собаки не могли их испугать и сдвинуть с места.
Через день дороги романтизм молодых полностью иссяк, стали между собой спорить, потом ругаться. После очередной перебранки сын Косума Ески посчитал, что его незаслуженно оскорбили, встал в ночи и ушел домой.
Оставшись вдвоем, Цанка и его друг Курто продолжили выполнять поручение одни; весь оставшийся путь проделали молча, испытывая при этом страшную усталость, голод, отчужденность и неприязнь к выполняемому заданию.
К Махкетам подошли к вечеру. Несмотря на то, что торговля после обеда закончилась, все кругом кишело. По всей округе в беспорядке виднелись телеги, кони, коровы, буйволы, бараны и козы. Повсюду со связанными ногами, тяжело дыша раскрытыми клювами, валялись куры, гуси, индейки. Кругом шастали бездомные собаки. В воздухе витало беспокойство. Народ суетился, озабоченно кричал, был растерян.
Прошло два-три дня, как из Грозного пришло известие, что большевики окружили все три городских рынка, торговцев арестовали, весь товар и имущество их конфисковали. Появилось новое страшное, даже губительное слово — спекулянт — торгаш, или иначе враг трудового народа.
Власти объявили, что правом торговли обладают только государственные магазины и структуры потребкооперации.
Вместо привычных базаров, будут организованы колхозные рынки, и на них торговать смогут только колхозы, через своего доверенного представителя. Все цены устанавливаются строго государством. Все излишки сельскохозяйственной продукции будут приобретаться государственными органами по закупке продовольствия и домашних животных. В каждом районе будет организован такой пункт. Был составлен и доведен до населения прейскурант закупочных цен. Уровень цен был оскорбляюще низок. К тому же вместо денег за сданную продукцию населению обещали выдавать государственные ценные облигации, сроком погашения в ближайшие десять-пятнадцать лет.
От всех этих новостей народ был в шоке, даже в панике. Обмен и реализация продукции стали практически невозможными. Цанка и Курто отогнали своих баранов под грушу, усталые, голодные, грязные сидели рядом, не зная что делать. Под вечер по очереди сходили искупаться в реке Басс. После этого еще больше проголодались. На копейки, завалявшиеся в кармане Цанка, вместо еды почему-то купили махорку. Часто курили, от этого им становилось еще противнее — они кашляли, их тошнило, язык от самосада и реакции пустого желужка горел. Тогда Цанка на свой страх и риск решился на отчаянный шаг — зарезал молодого, упитанного барашка.
— Да ладно, не волнуйся, — взбадривал его друг, — у твоего дяди богатства не пересчитать… Не будем же мы помирать здесь с голоду. Вот посмотри, уже и собаки Баки-Хаджи стонут. А ты знаешь лучше меня, что мулла их любит больше, чем кого-либо. В конце-концов скажем, что в дороге поломал ногу или волки съели.
— Да пошел он… — в такт ему отвечал Цанка, освежевывая тушу, — нечего мне оправдываться и врать. Скажу как есть… Если недоволен, пусть перевернется на месте. Нужны мне были эти базары с баранами… Вон его дочки разодеты как княжны. Раз одеванное второй раз не одевают, а я горбачу, как скотина, и все одни штаны дырявые ношу. И то от отца остались.
— Да, отец твой все это богатство и нажил для Баки-Хаджи, — говорил Курто, — а после смерти вы остались нищими, а дочки муллы с жиру бесятся. Точнее не они, а их суки-мужья. Вот куда весь ваш труд уходит.
— Ладно, разберемся, — недовольно буркнул Цанка, — лучше давай разжигай костер.
Кинув собакам голову, ноги и части внутренностей, молодые люди первым делом обжарили на углях молодую печень. Ели практически сырую, пропитанную кровью, без соли. Ели жадно и скоро, пачкая в саже лицо и руки.
Потихоньку к сытому костру по-одному пришли все Дуцхотовцы, торговавшие на базаре. Быстро нашли огромный казан, топорик, соль и под шумок бутылку самогонки.
С жадностью съели всего барана, запивали еду жирным бульоном. Потом, разъевшись, разгорячившись спиртным, рассказывали всякие были-небыли, смеялись, даже танцевали. В полночь усталые, сонные, сытые улеглись вокруг костра. Все задумались о завтрашнем дне.
— Говорят, что сегодня в Шали прибыл целый полк солдат. Ходят по дворам, описывают все имущество, землю. Даже кур считают.
— Да, жизни от этих красных гадов нет и не будет. Вон в Грозном на базаре всех арестовали, все имущество отняли… Что хотят, то и делают.
— А арестованных еще даже не отпустили… Только женщин, говорят, не трогают.
— А из наших кого арестовали? — вступил в разговор Цанка, думая о своем.
— Да из нашего села там никого и не было.
— Как не было, а Кесирт?
