Канта Ибрагимов - Прошедшие войны
— Хотя если честно, то я тоже, по молодости, несколько лет искал его.
Говорят, что наш предок Арч тоже на этом был помешан… А тебе я не советую даже думать об этом… Сказки все это… Пошли.
Вечером, миновав противную для Цанка пещеру, спустились к мельнице. Кесирт дома не было. Хаза сказала, что ушла снова на базар в Махкеты.
Усталый Баки-Хаджи присел на прогнившее крыльцо, долго о чем-то разговаривал со стоящей рядом старухой. Хаза все время махала руками, что-то рассказывала, иногда вытирала слезы. Цанка на любимом месте Кесирт умывался в роднике, думал о своем.
В глубоких сумерках были дома. Баки-Хаджи тяжело разулся, разговаривая с братом, прилег и незаметно для себя заснул глубоким неспокойным сном, не совершив вечерних молитв, отключился до самого утра. На заре по нужде проснулся, долго совершал намаз, крутил четки. Затем вышел во двор, утренняя свежесть взбодрила, ноги от вчерашней дороги ныли, болели в коленках.
Старик внимательно осмотрел хозяйство. Долго возился возле ульев, рядом виляя хвостами, скуля, ласкались собаки. Снова зашел домой, прилег и вновь заснул.
Разбудила его жена. Она недовольно ворчала, шумела.
— Вставай, старый дурень, дела нет тебе до семьи. То пропадал неизвестно где, а теперь явился и спит круглыми сутками… Знаешь, что сегодня сваты должны прийти, поди искупайся, побрейся и деньги давай — ничего не куплено. Прямо позор.
Баки-Хаджи медленно встал, вышел во двор. Кругом шла возня. Все родственные женщины и соседки убирали, подметали, что-то мыли.
— Что, меня женить собираетесь? Так не надо суетиться, — весело говорил он, — молодая невестка сама все уберет.
Женщины тихо посмеивались, только Хадижат недовольно повела своими крупными плечами.
— Зайди сюда, дело есть, — сказала она тихо мужу.
— Да что ты ко мне пристала? Что ты надулась, дергаешься как курица-наседка, можно подумать, что ты замуж выходишь, — язвил он, — а может, найдется такой дурень, вроде меня. Я бы ему еще хорошо заплатил.
— Ой, старый чурбан. Совсем уж из ума выжил. Правда, ты и раньше не лучше был, — теперь уже громко голосила Хадижат. — Знала бы тебя раньше — никогда за тебя не вышла бы… Только жизнь всю искалечила.
— Да, если бы не я, добропорядочный и жалостливый мужчина, всю жизнь ты бы в девках сидела, и никто на тебя даже не посмотрел бы. Сейчас, правда, ты похорошела, откормил я тебя, дуру, на свое горе. Смотри, какая пышная стала на моих харчах, а я весь извелся, пытаясь прокормить тебя.
— Ах ты сумасшедший! Когда ты думал обо мне, всю жизнь холил свое белое тело, гулял направо-налево. Вот женился бы ты на одной из своих сучек — извела бы она тебя. Это я из тебя благородного мужчину сделала. Просто не знают люди, какой ты негодяй… Бабник несчастный. Сам с мизинец, а ходишь как богатырь… Ты вспомни, как я тебя пьяного из кустов с очередной твоей кхахьпы стягивала, а сколько еще было, а помнишь…
Хадижат еще бы немало чего вспомнила, однако в это время вышла из дома их старшая дочь. Она прикрикнула на обоих, завела мать в дом. Затем дочки позвали отца. Стали просить деньги на приданое, подарк, еду и так далее. Просили много, муж и отец одновременно, обещал значительно меньше, ссылаясь на бедность и безденежье. Снова разгорался скандал. Теперь уже предметом ссоры была якобы природная жадность муллы для своего семейства и щедрость с чужими женщинами. Три дочери и мать — с одной стороны и старик — с другой, как нередко бывало, развели скандал. Слышен был далеко по округе срывающийся на писк старческий голос Баки-Хаджи, рев Хадижат и вопли дочек. Обычно кто-нибудь из родственников мужчин в такие моменты забегал в дом и пытался успокоить скандалистов. Покойного Алдума женщины физически боялись, а остальных посылали подальше и требовали не вмешиваться в их личные семейные дела. Теперь Алдума не было в живых, а остальные мужчины все ушли на покос. Вот и некому было погасить конфликт. В конце концов старик под напором дочек сдался, раскошелился. После этого весь день ходил злой, надутый, пинал все ногами, опрокидывал. Получившие свое дочки и мать молчаливо убирали все за ним, выражали полное смирение и всяческую покорность. Баки-Хаджи откупился и вновь стал полновластным хозяином.
После обеда наступил пик приготовлений: все варилось и жарилось, и не только во дворе Баки-Хаджи, но и у соседей. Говядина и баранина, гуси, куры и индейки разносились не поштучно, а на широких подносах. Кругом стоял аромат пряностей и перца.
По предварительной договоренности, учитывая, что молодые уже не впервой проходят этот ритуал, решили выдать дочь в тот же вечер.
Разнаряженная в красное дорогое шелковое платье бегала по двору, как пятнадцатилетняя девочка, Хадижат. Обильный пот темными расходящимися пятнами выступил на ее спине, под мышками и грудями. Она всеми командовала, часто подбегала к сундукам с приданым.
— Вот дура! Какая дура! — говорил тихо Баки-Хаджи сам себе, наблюдая все это сумасшествие. — Будь ее воля, она не только все до копейки, но и этот дом, и даже этот огород отдала бы своим дочкам… По миру бы меня пустила… Свинья старая!
Глубоко ночью дочь — Базали — увезли. Еще долго во дворе пили, ели. Отец, как и раньше, так и не понял, за кого выходит дочь, и с кем они теперь породнились. Понял, что теперь снова кого-то надо будет „ставить на ноги“, делиться, ругаться с женой, слышать о нищете и безысходности судьбы дочерей.
В ту же ночь Баки-Хаджи позвал Цанка, отвел его в сторону, сунул в руки перевязанный в узел носовой платок, попросил отнести его на рассвете Хазе и никому ничего не говорить.
Цанка побежал на мельницу в ту же ночь в надежде встретить Кесирт. На лай собак выскочила Хаза. Без разъяснений Цанка отдал ей маленький сверток, потом не выдержал спросил Кесирт.
— Спит она. Зачем она тебе? — сухо ответила старуха, выпроваживая ночного гостя и жадно сдавливая в огромном кулаке передачу.
На следующее утро, когда практически все трудоспособное население Дуц-Хоте, включая женщин и подростков, ушло в горные долины на первый в году покос, случилось неладное. В село нагрянул смешанный эскадрон милиции и ГПУ. Арестовали возившегося возле ульев Баки-Хаджи. При этом присутствовали новый председатель ревкома Ташади Хасанов, односельчане Арачаевых, милиционеры Бекхан Тинишев и Денсуар Абкаев, а также в гражданской форме Абаев Нуцулкан.
Тщетно толстая старая Хандижат бегала от одного односельчанина к другому, прося помочь ее больному, немощному мужу. Те просто отмалчивались, отворачивали лица и глаза, давая понять ревущей бабе, что в их руках ничего нет.
Только в полдень до Косума дошла весть, что арестовали брата.
В тот же день вечером они со своим двоюродным братом Рамзаном Арачаевым прискакали на покрытых пеной конях в Шали. Единственная надежда была на то, что до Грозного за день Баки-Хаджи не довезут и, значит, поместят хотя бы на ночь в Шалинском районном НКВД, а в этом селе есть влиятельные друзья и родственники.
Первым делом братья Арачаевы поскакали к Эсембаеву Махме — бывшему царскому офицеру-полковнику, человеку весьма влиятельному и смелому. Сам Эсембаев не пользовался доверием у Советской власти, его неоднократно задерживали, допрашивали, однако спасало царского офицера то, что он был не зажиточным, а, даже можно сказать, бедным человеком. Поэтому отношение новой власти к нему было нетерпимым, но до поры до времени выжидательно-сдержанным.
В двух словах рассказав о случившемся, решили, что надо идти к начальнику Шалинской милиции Истамулову Шите, зная, что это единственный человек, кто может помочь.
Чтобы не привлекать внимания, дождались темноты, шли пешком вдвоем — Косум Арачаев и Эсембаев, оставив Рамзана дома.
Застали Истамулова дома. Он был в курсе дел, долго молчал, о чем-то думал. Наконец, Косум предложил в благодарность большую сумму денег. После этого договорились, что утром Шита пришлет человека с весточкой.
Как только гости ушли, Истамулов Шита поскакал в центр села, где находились все органы власти. Прямиком направился к начальнику ГПУ Кудрявцеву Вениамину Серафимовичу, который жил на втором этаже дома, ранее принадлежавшему шалинскому купцу Магомадову, расстрелянному в 1924 году за саботаж и антисоветскую агитацию. В том же доме жили и другие чекисты. Рядом, также в конфискованных у людей домах, размещались контора НКВД, тюрьма и районный революционный комитет.
Кудрявцев был назначен в Шали недавно. Он быстро сдружился с Истамуловым, так как оба любили хорошо погулять, крепко выпить. Во время одной гулянки Вениамин Серафимович признался Шите, что он дворянского происхождения и ненавидит Советскую власть и ее жестокость. На следующий день он, правда, встретился с начальником милиции и объяснил ему, что вчера был пьян и все врал, при этом внимательно глядя на реакцию собеседника. На что Истамулов только повел глазами и ответил, что был еще более пьяным и абсолютно ничего не помнит и если он сам в чем-то виноват или наговорил, то просит извинений, и вообще впредь они должны быть верными друзьями и единомышленниками в борьбе за Советскую власть. В ту же ночь снова основательно пили, целовались, а в полночь поехали в Гудермес к знакомым Итамулову женщинам. После этого они сдружились или делали вид, что сдружились. Гуляли всегда вместе. Правда, пытались как-то это скрывать, в дневное время держались сухо, по-деловому строго, даже нарочито враждебно. В тот вечер Кудрявцев был дома, как раз ужинал, когда Истамулов в сопровождении дежурного охранника постучал в дверь. С вялой улыбкой он встретил начальника милиции, легонько похлопал по плечу, пригласил в столовую. За изящно сервированным столом сидели жена Кудрявцева — светло-русая, вечно задумчиво-печальная, красивая женщина и его два ребенка. Две керосиновые лампы скудно освещали по-казенному обставленную комнату.
