Игорь Шелест - Опытный аэродром: Волшебство моего ремесла.
Разглядываем друг друга. Ничего, занятный парень, лицо одухотворённое. «Как зовут?» — спрашиваю. «Евгений».
Ладно. Пригласил его в лабораторию, показал на динамометрическом стенде наши машущие крылья в действии. Его поразило, что, затрачивая равную мощность, мы посредством машущих крыльев получаем много большую подъёмную силу, чем при их движении в воздухе в распростёртом состоянии. Восхитило поэта и то, как мы пробуем летать, хотя пока, правда, на расчалках. Потом мы попросили что-нибудь прочесть.
Он прочёл несколько стихов, все, как один, пронизаны тоской о полёте. Вот запомнились такие строки:
Не вернуть мне юность,
Не вернуть полёты.
Где ты, солнца струнность,
Где вы, самолёты?
Улетели тучкой,
Не вернётесь, знаю.
Небо выбил случай,
Оттого страдаю!
Тамарин взялся за свой стакан, уставясь в костёр.
Слышалось лишь лёгкое потрескивание лопающихся угольев. Все трое медленно тянули терпкое вино, и никому не хотелось нарушать благословенной тишины.
Глава третья
Из-под золы в прогоревшем костре нет-нет и вспыхивали угольки. Стремнину представилось, будто они как детишки: из-под одеяла — зырк, зырк… И спать хочется, и любопытно послушать, о чём это говорят и говорят взрослые.
Да и сам он, больше слушая разговор Тамарина с Кулебякиным, как-то незаметно вымыл стаканы, миски, вилки, убрал все в корзину. И тут в дело включился Кулебякин: достал из палатки большой термос, наполнил его по пробку кипятком, приговаривая: «Это на утро, чтоб спозаранку было чем тракт промыть!» Остаток воды он выплеснул на костёр, вытряс самовар и, как держал его вверх поддувалом, так и повесил на сук ветлы сушиться. Здесь, на Оке, доктор с наслаждением исполнял обязанности самовармейстера.
В глубине вётел, поближе к реке, вдруг чванливо пощёлкал соловей, чуть попробовав голос. Все трое повернули головы на звук — соловей затаился. Тамарин хмыкнул:
— Подумайте, как возомнил о себе!.. «Великий певец»! Слышали, что он нам тут нащёлкал?.. «Что, петь?! В такой сырости и за спасибо?! Дудки!»
— Кхе… Выходит, и его испортила слава, — подключился доктор, — поди, теперь и за тройную филармоническую ставку высшей категории петь не станет?.. А месяц назад что здесь, каналья, выделывал!.. Какими беспредельными верхами потешался, какими трелями!.. А вот стал «лауреатом», и ни одного коленца не дождёшься… Так что, други, я спать пошёл. Да и вам советую: подъем в четыре!.. Спокойной ночи.
Через две минуты из палатки Кулебякина донёсся мерный храп. И, как бы вторя ему, из-за поворота реки на плёс вырвалось ритмичное шлёпанье старого колёсного буксира. Сергей сразу узнал в нём «Навигатора», очевидно, тянущего за собой две баржи с гравием. Вскоре в пробеле вётел показались его огни: белый на мачте, по борту слева — красный, справа — зелёный… «Как на самолётах! — подумал Сергей. — Только там белый на хвосте».
Отразившись в чернильной глади, огоньки как бы расселись в круг. Сергей из звуков, нёсшихся с реки, выхватил потешный музыкальный ряд, и тут уж живо ему представилось, как эти «шестеро цветастых» — три на пароходе и три отражённые в воде — затеяли сыграть ансамблем. Один шлёпает изо всех сил доской по воде, другой гремит цепями, шурует кочергой. В такт им пыхтит, шипит паром труба, визжат валки, скрипят канаты. Сергей принялся отбивать такт ногой, слушал и блаженно улыбался.
— Жос, а ведь ты обещал рассказать о знакомстве с интересной девчонкой?
— Да, да! — встрепенулся Тамарин, и Сергей сразу уловил, что мысль о девушке тому приятна. — Хорошо, что напомнил, — Жос провёл пятернёй по волосам. — Вхожу я тут на днях в свою вузовскую лабораторию и вижу: парни того гляди выпадут из окон — кому-то жестикулируют, чуть ли не шлют воздушные поцелуи, словом, не узнать ребят — из кожи вон лезут. Я тихонько подошёл сзади, заглянул из-за спин.
И что же увидел?.. На площади против наших окон переминается с ноги на ногу прехорошенькая девушка, и лицо её, обращённое к моим студентам, озарено такой улыбкой, что мне аж не по себе стало!.. Как фея радости, сияет. Заметив в окне меня, она поправила ремешок сумочки на плече и с той же неотразимой улыбкой зашагала по направлению к центру.
Должно быть, я только через минуту осознал, что, пока девушка пересекала площадь, я как зачарованный любовался её чуть-чуть гарцующей походкой… Понимаешь, Серёжа, не умею я выразить, как хороша была эта походка!.. Только вот, клянусь, глаз оторвать не мог от этакой пружинистой балетной поступи — идёт на шпильках, выявляющих высокий подъем красивых, лекально развитых в икрах, ног. Чёрт возьми, у меня от этого чуточку в голове помутилось!
Но вот виденье скрылось, и все мы с грустным вздохом уставились друг на друга. «Так вот чем вы занимались вместо работы над курсовыми проектами?!»
Они же, соскочив с подоконников, окружили меня и загалдели наперебой о своей Камее, принялись уверять меня в том, что влюблены в неё, что поклоняются ей как совершеннейшему произведению высшего Гения — Природы!.. Что обитает это совершенство в доме напротив, похоже, в коммунальной квартире, что они вот уже две недели наблюдают, как по утрам она выходит из подъезда и идёт своей чудо-походкой; она, вероятно, и раньше заметила, что ею интересуются, но только вот сейчас им удалось привлечь её внимание своей оригинальной придумкой, и они необычайно счастливы: девушка оказалась именно такой умницей, как они её и представляли, — мгновенно поняла все и без ужимок приняла их приглашение встретиться ровно в пять!
А я уже ломаю голову: «Как это им удалось так ловко объясниться с ней на расстоянии?.. И голоса вроде не подавали?..»
«В чём же эта ваша „придумка“, не пойму?» — спросил я. И тогда один из них подскочил к окну и вытянул за верёвку огромнейший картон. И всё стало сразу ясно.
Я расхохотался: «Ну, молодцы!.. Если обнаружите подобную изобретательность в курсовых проектах, всем обеспечены пятёрки!»
На картоне был изображён часовой циферблат со стрелками — часовая на пяти, минутная на двенадцати, а рядом с циферблатом прямо вниз — красная стрела в окантовке: мол, у подъезда, здесь, ровно в пять!
Поверишь ли?.. Я тогда подумал, глядя и на «часы», и на своих студентов: «Воистину все лучшее сотворено мужчинами ради прекрасной женщины!»
Ведь мои парни, наблюдая за девушкой две недели, старательно обдумывали, как с большей надеждой на успех свести с ней знакомство. И каждый, по-видимому, понимал, что к такой девушке просто подойти на улице и пошло спросить: «Куда вы так спешите?..» — значит, обречь попытку познакомиться на провал. Поди, и «тонкими» подходами опытных кавалеров она сыта по горло. Мне показалось, что они её боготворили — прости за столь возвышенное и несовременное слово, но именно оно пришло на ум, когда я смотрел парням в тот момент в глаза. Им, очевидно, и в голову не приходило как-нибудь взять да и подскочить к ней гурьбой и заговорить. Они сердцем чувствовали, что этим могут её лишь отпугнуть, вызвать к себе жгучую неприязнь. И вот придумали и сотворили для неё плакат-часы — на мой взгляд, шедевр лаконизма и остроумия.
Я нарочно сказал гурьбой , желая подчеркнуть любопытную деталь: ведь влюблены-то они в неё были все шестеро!.. И пусть это прозвучит потешно, все же скажу: дух коллективизма в этой их возвышенной любви был так высок, что ни один из них даже не помыслил как-то выделиться перед другими, чтобы поскорей привлечь к себе внимание прелестной девушки… Ты улыбаешься, Серёжа, я понимаю: думаешь, соперничество между ними началось бы с момента их с девушкой знакомства!.. Может, и так… А может, и не так… Ибо, привыкнув мечтать о ней вслух, парни, вероятно, так и продолжали бы хороводиться, окружая девушку трогательным вниманием и ревностно оберегая от попыток каждого из них остаться с нею с глазу на глаз…
Ты опять улыбаешься, Сергей, я ведь вижу!.. Я бы мог подумать, что ты отказываешься верить в этакую коллегиальную сверхвлюбленность…
Сергей вскинул живо глаза:
— Ты не так понял мою улыбку!.. Она от острой заинтересованности, от желания узнать, что же было дальше?
— Что было дальше?..
Тамарин замолк. Стремнин искоса поглядывал на него.
— Нет, только не подумай, ради бога, будто в отношении к девушке я мог повести себя как-то недостойно. Здесь другое: скажу прямо, я просто влюбился в эту девчонку, и она оказала мне предпочтение. Ребята же сердцем чувствуют и, вижу, страдают… И здесь для меня только одна надежда — преданность нашему общему детищу — махолёту, уважение и вера в мои лучшие чувства к девушке могут нас со временем примирить, и, может, ребята простят мне моё невольное вторжение в их романтическую увлечённость.
Теперь послушай, как все случилось.
Поглядел я на своих мальчиков строго да и призвал к делу. Через час мы все так увлечённо экспериментировали на своём махолетном стенде, что будто бы вовсе позабыли о девушке. Честно скажу, я-то из головы выкинул думать о ней. Только в какой-то момент чувствую, парни мои стали как-то рассеянней, все чаще украдкой от меня переглядываются, будто бы невзначай посматривают на часы… А я, догадавшись, в чём дело, ставлю им новую задачу и сам, разумеется, работаю… И вдруг — стоп!.. Все шестеро прекратили работать и уставились на меня по-щенячьи… «Ба! — сообразил я. — Пять часов!.. И стенд оставлять нельзя, и девушку обидеть недостойно!..» «Вот что, — говорю им, — продолжайте работать, а я приглашу-ка её подняться к нам, а заодно и выясню, стоит ли она ещё вас — в смысле интеллекта».
