Алексей Воронков - Брат по крови
А когда стало совсем светло, кто-то из чеченцев громко прокричал на своем гортанном языке, и оставшиеся в живых боевики быстро погрузились в кузов «КамАЗа», который под градом свинца помчал их прочь.
— Все, братцы, все! — услышал я чей-то радостный возглас. — Ух, и дали мы им!
Пахло дымом и гарью. На наших глазах догорали сожженные боевиками палатки. Кроме того, горело несколько машин из батальонного автопарка, а ко всему прочему чадил, догорая, один из двух «КамАЗов», на которых прибыли чеченцы, — его наши бойцы сожгли.
— Батальон, слушай мою команду! В две шеренги… становись! — хриплым голосом прокричал Плетнев. Видимо, ему не терпелось поскорее подсчитать наши потери.
Построились мы довольно быстро. Правый фланг заняли офицеры, рядом с нами пристроился средний медперсонал, затем санитары, обслуга, а в самом конце — взвод охраны.
У Плетнева был наметанный взгляд.
— Где Варшавский? — не найдя глазами хирурга, спросил майор.
— Он тяжело ранен, — раздался чей-то голос.
— Кого еще нет? — спросил Плетнев и стал шарить глазами по рядам. — Вижу, охрана не вся.
— Товарищ майор, у нас семь трупов, — услышал он в ответ.
Плетнев помрачнел.
— Худо дело, — сказал он. — Как же мы этих сволочей-то прозевали, а? — сокрушенно проговорил он. — Как, скажите мне?
— Темно было — вот они и подобрались незаметно.
Плетнев невольно выматерился, хотя за ним это редко водилось.
— Я же говорил, говорил, что надо на ночь фонари включать! Почему не включили? — растерянно произнес он.
— Товарищ майор, горючее экономим. А вдруг раненых привезут? На чем генераторы работать будут? А вам ведь свет в операционной нужен, — заявил старшина медсанбата прапорщик Медунов. Видимо, он чувствовал за собой вину, но, чтобы не выдать волнение, старался говорить как можно тверже.
Плетнев тяжело вздохнул. Он был сейчас похож на проигравшего битву полководца. Бриджи, сапоги на босу ногу и нательная рубашка — это все, что он успел натянуть на себя в темноте. Другие выглядели и того смешнее. Большинство было в одних подштанниках, на других пузырилось в коленях старое трико, третьи «щеголяли» в семейных трусах, которые так гармонировали с их растоптанными кирзачами. Стоят бойцы и своего вида смущаются.
— Ладно, — неожиданно проговорил Плетнев. — О том, что произошло, потом поговорим — тогда и выводы сделаем. А сейчас займемся ранеными. Кстати, где у нас Бесланов? Жив? А-то ведь мне начальство за него голову оторвет.
— Да сбежал он, товарищ майор, — сообщил какой-то парнишка из взвода охраны. — Как только услышал выстрелы, так и стреканул вместе со своими дружками…
— Как это «стреканул»? — не понял Плетнев.
— А так… Сели на один из «уазиков» — и поминай, как звали.
— Сам видел? — спросил Плетнев.
— Сам, — ответил боец.
— Ну, бог с ним, главное — жив, — удовлетворенно проговорил майор. — Все, разойдись! Приступить к выполнению своих обязанностей. Тех, кто был на излечении, разместить в тепле, свеженьких на операционный стол. Есть таковые?
— Есть!
— Тогда, господа хирурги, к бою! — уже совсем бодрым голосом приказал он и при этом как-то весело кивнул мне: дескать, и тебе, браток, придется повкалывать. Так что иди мой руки.
Мне было не привыкать.
XXIX
Сержант Степанов, покачиваясь на броне подползающей к Ведено БМП, чутким прицелом снайперской винтовки ощупывал надвигающиеся заросли. Неожиданно он увидел лицо негра в яркой куртке, в руках которого был автомат. Негр тоже увидел его. Патрон винтовки тут же ушел в патронник. Но граната, выпущенная из подствольника черным наемником секундой раньше, уже спешила навстречу Мишке. Потом он скажет, что видел, как эта граната летела в него. Если бы, мол, не успел чуток отклониться в сторону, был бы сейчас на небесах. А так — вспышка, толчок…
Очнулся уже на земле. БМП где-то впереди, все в дыму. Вместо руки — «майская роза». Хотел пошевелить правой ногой — глядь, а и ноги нет. Парня бросило в жар. Все, отвоевал, перец тебе в задницу!
Его спас боец, который шел следом за боевой машиной. Вначале он уложил очередью негра, а затем вколол промедол и перетянул жгутами то, что осталось от конечностей. Мишка «поплыл».
В это время на КПП N-ского десантно-штурмового полка генерал Трушин отдавал приказ летчикам своей «вертушки» забрать десантников с подбитой бронемашины и лететь без промедления в Кизляр. Но до Кизляра вертолет не дотянул — не хватило горючки. Мы видели, как он маневрировал над кукурузным полем и наконец сел неподалеку от нас.
— Раненых примете? — спросил оказавшегося первым возле борта Плетнева сержант в зимнем камуфляже и бронежилете, на голове которого потешно сидела черная вязаная шапочка.
— Откуда? — спросил майор.
— Из-под Ведено.
— Понятно. Из самого логова Шамилей.
Сержант кивнул. Видимо, он тоже знал, что Ведено — не только бывшая столица имама Шамиля, но и родина нынешнего известного полевого командира Шамиля Басаева — того самого, что руководил операцией по захвату больницы в Буденновске, где боевиками были зверски убиты десятки мирных людей.
— Лавров, распорядись! — приказал майор своему заместителю.
Вскоре на операционном столе уже лежал первый раненый. Это был Мишка Степанов. Оперировать его взялся Лавров, который попросил меня ассистировать. Мы отняли Степанову руку по плечо, затем отрезали ногу «по самое не могу». Операция длилась несколько часов. Когда Мишка очнулся от сверхдоз наркоза и обезболивающих, он увидел слезы на глазах операционной сестры Юлечки Захаровой, которая прибыла в медсанбат совсем недавно вместе с двумя другими медсестрами. Они заменили Лелю Самойлову и Илону Петрову. Мишка попробовал нащупать левую руку, потом ногу. И понял, почему плачет медсестра.
Степанова мы собирались после операции отправить в ростовский госпиталь, и теперь в ожидании оказии он лежал в натопленной палатке, одной из тех, что осталась целой и невредимой после налета боевиков, и страдал. Ничего, потерпи, говорили мы ему. В Ростове тебя подлечат, а затем перевезут в Москву, в знаменитый госпиталь имени Бурденко. Там тебе сделают протезы и поставят на ноги. Будешь, мол, как новенькая копеечка. А он только грустно улыбался и поглядывал на свои окровавленные бинты.
Накануне Нового года у Мишки воспалились и начали гноиться раны. Шансов выжить было мало. Мы делали все, чтобы спасти парня, но он таял на глазах. Пытались вызвать из Ростова вертолет — тщетно. По всей республике шли ожесточенные бои и не хватало средств, чтобы перевозить раненых.
Раненых денно и нощно везли и в наш медсанбат. Старшина Медунов, взяв двух санитаров, смотался в Махачкалу и привез оттуда несколько новых палаток. Мы потихоньку восстанавливали свой быт. Но нам было трудно это сделать. Мы постоянно ощущали нехватку медикаментов, продовольствия, ГСМ, теплой одежды. Медунов крутился, как мог, но одному ему было не под силу обеспечить нас всем необходимым.
Состояние Степанова казалось столь серьезным, что каждый вечер ему делали наркоз и, говоря медицинским языком, чистили, чистили без конца. Утром кололи обезболивающее, вечером — опять чистка. Его соседи стонали на все голоса, а Мишка, сжав зубы, отворачивался к стенке.
Он таял на глазах. И если бы не Юлечка Захарова, которая не отходила от него ни на шаг, пытаясь выходить парня, он бы, наверное, давно умер. Сердобольная девчушка, с уважением думал я о ней, вот такие сестры милосердия и нужны нашей армии. Врачи — одно, но без сестричек никуда. Только они, только их природная женская доброта и способна совершить чудо. Скольких раненых бойцов ставят на ноги вот такие милые создания, самоотверженно исполняющие свой человеческий долг.
Она была невысокой и простенькой на вид и походила на старшеклассницу. И когда мне сказали, что ей двадцать, что за плечами у нее работа в госпитале, я не поверил. Я ее прозвал Конопушкой за ее обильные веснушки на вечно румяных щеках. А можно было бы назвать ее и Кнопкой, потому что носик у нее был кнопочкой, а можно бы и Синеглазкой. Но я стал звать ее Конопушкой. Так смешнее.
— Не видел Захарову? — порой спросит меня Плетнев, который любил, чтобы все было у него под рукой, в том числе и подчиненные.
— Конопушку, что ли? — переспрашивал я его. — Да где ж ей быть, как не у Степанова в палатке. Поди, кормит из сосочки, как малого котенка.
У Плетнева светлели глаза, и он понимающе кивал.
Почему она выбрала именно Мишку, почему больше всего внимания она уделяет именно ему? — думал я. Ведь в беде был не только он. Спросил как-то Юлечку, как там, мол, Степанов? Ничего, говорит, лучше. Тут я и не удержался: а что, дескать, другие раненые тебя не интересуют? Она вспыхнула. Все, говорит, больные, для меня одинаковы, но сейчас хуже всех Мише. И вообще, он такой терпеливый и несчастный. Домой послали телеграмму, а никто не едет. А вообще-то он герой, заявляет вдруг Юля. Я ведь вижу, мол, какую дикую боль вызывают у него перевязки. А он молчит. Я, говорит, никогда не слышала, чтобы он кричал, не видела, чтобы он плакал. А ведь он калека. Такой молодой, а уже калека!
