Лёнька. Украденное детство - Астахов Павел Алексеевич
– Вижу. Вижу, Лёнька. Вон они, следы-то. Эх же, ядрёна Матрёна! Выследили, гады? – взволнованно зашептал Гольтяпин.
– Нет. Похоже, что-то искали. Вон один за сосну зашел впереди и вернулся… – продолжал распутывать следы Лёнька. Он сделал несколько аккуратных шажков к указанной сосне и внезапно выпрямился. Бледный и дрожащий, он замахал руками: – Стойте, стойте! Не ходите сюда! Нельзя сюда.
– Что такое? Что там? – заволновались мужики, продолжая тревожно оглядываться по сторонам и приготовив свое нехитрое вооружение к схватке.
Командир взял ситуацию под контроль:
– Так. Тихо, все! Стоять на месте! Приготовиться к бою! Я иду к Лёньке.
Он аккуратно след в след прошел к перепуганному мальчишке. Тот указал Прохору за сосну:
– Вон они!
Прохор приложил винтовку и через прицел стал рассматривать ближайшие кусты:
– Где? Не вижу никого.
– Да нет же! Не там. Вон внизу, у осины напротив. Смотрите вниз, дядь Прохор! У корней у самых, видите? Кукушкины слезы!
– Что? Кукушкины?
– Ну да! Мох такой болотный. Гляньте, кто-то его насыпал. А корешки выдраны и торчат сверху. И ниточка идет от него сюда к сосне, – шепотом объяснял юный следопыт.
– Погоди, Лёнь…
Командир опустил ружье и глянул на землю, поросшую заячьей капустой возле корней старой трухлявой осины. И тут он заметил странную паутинку, которая тянулась прямо из сложенного грудкой мха. Кто-то надергал его и насыпал холмиком в том месте, где дерево вышло из земли. Гольтяпин медленно подкрался к осине, будто боялся спугнуть эту кучку мягкого и пушистого мха, прозванного кукушкиными слезами. Раздвинул сложенный стожок моха и отпрянул. Ниточка, а точнее тонкая стальная струна, тянувшаяся из-под кучки, внутри заканчивалась петлей, завязанной на белом фарфоровом колечке. К колечку, в свою очередь, с другой стороны от струны тянулась прикрепленная веревка, торчащая из деревянной рукоятки, уходившей вниз и заканчивающейся зеленой металлической банкой; вокруг нее были примотаны проволокой еще шесть таких же баночек. Именно так выглядела немецкая ручная противопехотная граната М-24 [66], использованная как мина-ловушка на пути партизанского отряда.
Прохор Михалыч отдал винтовку Лёньке, приказал отойти в сторону на пять шагов и зайти за толстую осину, но при этом смотреть вокруг, не появится ли противник. Остальным он сделал повелительный жест: «Назад». Иван и Петр повиновались, тревожно озираясь по сторонам. Сам же Гольтяп аккуратно и медленно раскопал вокруг смертоносной связки почву, вытащил всю конструкцию и поставил ее на середину тропы между сосной и осиной, ослабив натяжение струны. Прошел к сосне и снял другой конец струны с прикрытого травой воткнутого в землю колышка. Освобожденная струнка тут же свернулась колечками, словно тонкая коварная змейка. Прохор выпрямился, припадая на больную ногу, смахнул крупные капли пота, предательски сиявшие на его высоком гладком лбу, и махнул своим товарищам:
– Всё! Порядок. Гляньте-ка, какую тварюгу нам немец припас. Ежели б не Лёнька… страшно представить, как она нас рванула бы. Разметала бы во все стороны в клочья.
– Ух ты ж, тля треклятая! Молодец, Лёнька! – Подошедший боцман Петька хлопнул по плечу мальчишку.
– Слышь, дядя Михалыч, давай ее отнесем в деревню и рванем коменданта? Преподнесем ему букетик! Ха? – предложил Иван Бацуев с горящими глазами, представляя, как палач Хоффман разлетится на куски в отобранном у тетки Фроське доме, если ему эту штуковину просунуть в окошко.
– Хорошая мысля, – сказал бывший конюх и затем строго посмотрел на Лёньку: – А тебе объявляю благодарность от всего партизанского движения.
– Ага! Спасибо, дядь Прохор.
– Не «спасибо», а «служу трудовому народу». Учись, пацан, – поправил его Петька, единственный из всех служивший в армии и знавший, как правильно отвечать в подобном случае. Хотя, честно признаться, ему самому никогда и не пришлось произнести таких слов за всю свою воинскую службу, ибо служил он ни шатко ни валко и особо не отличался ни в хорошую, ни в плохую сторону.
До лагеря дошли хоть и медленно, приглядываясь к каждому кустику и холмику, но без приключений.
В большом черном чугунке что-то бурлило и звонко урчало. Пламя костра, разведенного под ним, жадно облизывало закопченные бока быстрыми и яркими языками, которые выскакивали то справа, то слева, пытаясь спалить массивного неуклюжего металлического чумазика. Пожирая сухие сосновые ветки, огонь грозно сердился на упрямую кастрюлю, временами то глухо завывал, то с треском рассыпался тысячами искр. Котел был прочен и терпелив, он верно служил людям и надежно защищал содержимое от коварного костра, позволяя ему лишь все сильнее и жарче нагревать себя.
Поджидая мужчин-партизан, тетка Фроська и Маруся Воронова кухарили. Добытые Лёнькой и принесенные накануне Иваном овощи были распределены на ровные части, которых, по их расчетам, хватало на десять дней. Одну десятую часть аккуратно вымыли и, порезав крупными кусками, заложили в большой чугунок, найденный под лавкой. Лёнькин отец в нем никогда не готовил еду, а держал для того, чтоб разводить приваду для кабана или медведя. Сейчас в этом массивном котле варился необыкновенно душистый овощной суп, в который помимо добытых в деревне овощей нарубили крапивного листа и корней болотного тростника-аира. В сторожке нашелся большущий мешок каменной соли, которую дед Павлик использовал больше для подкорма лосей, нуждавшихся в ней зимой, устраивая недалеко от заимки солонец.
Но главным деликатесом стала выловленная у самого берега щука, которую заприметили дочки кузнечихи, помогавшие матери стирать белье на озере. Шустрая и голодная щука ловила мелочовку на отмели и с разгону выскочила на листы кувшинки. Девки завизжали. А их мать Мария Воронова не растерялась и подцепила рыбину плетеным лукошком, в котором принесла свои постирушки. Приличного размера зубастая хищница напрасно скалила свои клыки и пугала женщин распахнутой пастью. Сегодня из удачливой проворной охотницы она превратилась в легкую добычу оголодавших партизанок. Быстро поскобленная и выпотрошенная, она уже отдавала все свои жизненные соки кипящей воде, превращая ее в наваристую дымящуюся похлебку.
– Вот это да! – Лёнька потянул ноздрями струящийся над костровищем сладкий дух рыбно-овощной похлебки. – Никак рыбы добыли? Ого, щучка! Как же это я сразу не догадался?! Эх, я завтра сплету вершу и поставлю у куста. Там всегда щука бьет малька.
– Ну вот и ладно. Раз уха на костре, то сейчас все разом и пообедаем. А уж опосля будем думать, как нашим помочь, – принял решение командир, тоже жадно принюхиваясь к ароматному вареву.
Поели молча и быстро. Женщины ждали рассказа, но по мрачным лицам мужчин было понятно без слов, что в деревне произошло что-то очень нехорошее и страшное. Они не хотели расспрашивать и выведывать, оставляя надежду на то, что причина их угрюмости кроется в чем-то другом, о чем они после еды обязательно расскажут. И те рассказали… Все бабы, включая девчонок, плакали, не стесняясь своих слез.
– Дядя Прохор, дядь Прохор!
– Значит, так, я тебе тут не «дядь», а «товарищ командир»! Понятно? И не проси! Нельзя сейчас в деревню соваться.
Командир Гольтяпин, сдвинув брови, сердито пресек очередную попытку парнишки получить разрешение на вылазку в деревню. Слишком опасно было после ночных событий и утренней казни появляться на людях. Конечно, мальчишка мог совсем неприметно прокрасться и выяснить обстановку, а на обратном пути и прихватить с собой каких-нибудь вещей и продуктов. К тому же даже если мальчишку увидят, то никто и не подумает, что он отважный партизан на специальном задании, а не простой деревенский пацан, болтающийся без дела на исходе лета.
До конца каникул оставалось пара недель, но немецкая власть еще не решила вопрос с обучением детей в оккупированных городах и селах, поскольку считала, что для них достаточно счета в пределах сотни и умения писать собственные имя и фамилию. Лёнька настойчиво объяснял, что ему просто необходимо побывать вечером в деревне, чтобы успокоить мать, выяснить, где находится Танька Полевая, оставшаяся сиротой, и какова обстановка после казни. Он обещал быть осторожным, аккуратным, осмотрительным, внимательным и пробираться только в темноте. Командир колебался. Ему было жалко мальчишку, который, оставшись без отца, теперь не мог увидеть и единственного родного человека – маму, да еще хворую после немецких экзекуций и избиения. При этом честно признавал явное превосходство Лёньки перед другими партизанами по степени приспособленности к выживанию в лесу. Без него отряду было бы еще сложнее.
