Кинжал для левой руки - Черкашин Николай Андреевич

— Если мы добудем на острове соляр, — сказал Смоляк, — у нас будет шанс уйти к англичанам на Мальту.

Кондратьев промолчал. После норвежского бота он не загадывал так далеко. Да и в голове бились мысли не о соляре, а о глотке пресной воды, которая смыла бы соль в пересохшей гортани.

Задраив входной люк, они спрыгнули в теплую воду и выбрались из грота по пристеночным камням.

Ночная темень уползала на запад. Светало быстро и ясно. Беглецы поднимались по крутой каменистой тропе, готовые к любой неожиданности. Но когда из-за полуразрушенной каменной ограды раздался раскатистый — в три коленца — вопль петуха, Кондратьев замер как вкопанный и впервые за много месяцев губы его растянулись в улыбке.

— Когут! — радостно подтвердил услышанное Ян.

Остров был явно обитаемым, и крик петуха обещал по меньшей мере глоток чистой холодной воды. Оба осторожно заглянули за ограду, грубо сложенную из дикого камня. Сквозь колючие заросли они увидели бетонированный дворик с пятью абрикосовыми деревьями в круглых прорубях, за ними белостенную хибару под односкатной черепичной кровлей. Но самое главное, к чему сразу приковались их глаза, была вода, поблескивающая в поилке для кур и индюшек.

Из домика вышла черноволосая женщина с миской зерна и стала разбрасывать корм птицам.

— Франческа! — окликнула ее старуха, выглянувшая из окна, и произнесла непонятную фразу.

— Франя! — блаженно улыбаясь, повторил имя женщины Смоляк. Он так и окликнул ее из-за ограды: — Бон жиорно, Франя!

Женщина вздрогнула и едва не просыпала корм. Тот скромный запас итальянских слов, которым они обзавелись в Бьянко Кампо и Специи, едва позволил объяснить перепуганным рыбачкам, что они моряки и что их «мотоскафо» — корабль — сыграл «буль-буль».

— Тедеско? — настороженно спросила старуха. — Немцы?

— Нон. Русика! — ответил Кондратьев, перелезая через ограду.

— Русика? — вопросительно глянула на мать Франческа.

— Мессина, — пояснила ей та.

— А-а!.. — просияла рыбачка, и Кондратьев понял, что и она тоже слышала, как русские моряки спасали жителей Мессины в сильнейшее землетрясение. Он даже вспомнил год — 1908-й. В награду за подвиг соотечественников рыбачки вынесли им кувшин холодной родниковой воды, а потом накормили баклажанами, запеченными на угольях вместе с кальмарами. И по кружке домашнего красного вина поставили на садовый стол, грубо сколоченный из старых корабельных досок.

Пришла соседка — загорелая до черноты рыбачка средних лет, протянула Кондратьеву загрубелую от неженской работы ладонь, назвалась Терезой и так стрельнула очами, что у того сладко заныло сердце… Вскоре за столом под сенью виноградника собралась вся рыбацкая деревушка: явились еще две старухи, убеленный сединами падрино [15], прибежала девочка с двумя голоштанными мальцами. Из общей весьма оживленной и не очень вразумительной беседы выяснилось самое важное: никаких военных на острове нет. Еще нечаянные гости узнали, что мужья молодых рыбачек взяты в армию и что вот уже третий год нет от них никаких вестей. Остались от них лишь девочка у Терезы, да двое бамбино у Франчески.

Как ни устали Кондратьев со Смоляком, но после столь радушного приема взялись налаживать хозяйство, давно забывшее умелую силу мужских рук. Первым делом друзья придали устойчивость колченогому столу. Потом приладили жерди для просушки сетей. Смоляк полез на крышу поправить черепицу, сбитую недавним штормом, а Тереза увела Кондратьева на свой двор чинить сломавшийся колодезный насос. Ужинали все вместе, но заночевали каждый у своей хозяйки. Оба уснули, будто мертвый рукой обвел.

И началась райская жизнь посреди военного ада… По утрам Тереза будила Кондратьева, все еще не отоспавшегося за годы хронического недосыпа, жарким поцелуем и множеством непонятных ласковых слов. Сбежав по мощеной тропе к морю и бросившись с размаху в лазурно-прозрачную воду, сквозь которую играли-пересверкивали белые в зеленой бахроме камни, он резвился, как дельфин. Потом поднимался к накрытому в винограднике столу, где его поджидал прямо-таки библейский завтрак: испеченная на угольях пшеничная лепешка, кусок овечьего сыра и пригоршня маслин. Запив еду кружкой молодого вина, Кондратьев принимался за неизбывные хозяйские дела… За полмесяца блаженной жизни он отремонтировал Терезе прадедовскую механическую крупорушку, подмуровал овчарню, залатал у рыбацкого бота пробитое днище, нарубил запас дровишек из крепкого, как железо, прокаленного солнцем суходрева…

В полуденное пекло деревушка погружалась в сон сиесты. Кондратьев и Смоляк проводили ее в прохладе каменного дворика Франчески — под сенью виноградных листьев. Потягивая винцо, наполовину разбавленное родниковой водой, они строили планы на ближайшее будущее — как покинуть остров и где искать встречи с союзниками. Ни одна из здешних лодок не годилась для сколь-нибудь серьезного плавания. Остров Ризо оборачивался для них хоть и спасительным, но тупиком.

От хорошей жизни и избытка времени их обоих потянуло на политику. Смоляк допытывался:

— Почему Сталин не спас Польшу, когда Гитлер напал на нас? Дали бы немцам общий отпор — и война бы заглохла.

— Но согласились бы генералы твоего правительства, — резонно возражал Кондратьев, — воевать вместе с тем самым Буденным, которого они едва остановили на Висле?

— Может быть, и не согласились, если бы это был именно Буденный. Но зачем Советы нанесли Польше удар в спину, когда она билась с Гитлером?

— Наши войска вошли в Польшу, когда ее уже покинуло собственное правительство. Немцы почти беспрепятственно ринулись на восток… Тебе было бы легче, если бы Гудериан двинул на нас свои танки не из-под Бреста, а из-под Минска? Ведь граница проходила именно там. И Москвы бы они достигли тогда не в октябре, а где-нибудь в августе или еще раньше. Вот тогда бы война с Гитлером заглохла в его пользу раз и навсегда. И мы бы не пили с тобой это вино на этом прекрасном острове.

— Проклятый остров! Хлопцы воюют, а мы прохлаждаемся…

— А как же Франя?

— О, Франя!.. Это награда за наше пакутство.

— За что?

— За наши мучения… Если бы не Гитлер, я бы, пожалуй, остался здесь навсегда. Может, вернусь после войны, если жив буду.

— Чтобы сюда вернуться, надо сначала отсюда выбраться… — задумчиво вздыхал Кондратьев, обросший медно-рыжей бородой.

Еще на третий день после их счастливой высадки на Ризо к рыбачьему причальчику подвалил военный катер с пятью карабинерами. Смоляк вовремя заметил его с крыши дома Франчески, и та спрятала его вместе с Кондратьевым в погребке под сыроварней. Ни одна душа в деревушке не выдала присутствия на острове чужаков. Катер с карабинерами отвалил ни с чем. Больше на Ризо никто не наведывался. Порой казалось, что война навсегда обошла стороной этот клочок суши. И глядя в безмятежную синь Средиземного моря, трудно было поверить, что где-то в его глубинах шныряют подводные лодки, а за горизонтами по-прежнему вершится дьявольская охота на караваны судов, идущих в конвоях, что на самых южных — африканских — берегах его гремят ожесточенные бои.

Никакие вести с Большой земли сюда не попадали. Правда, раз в десять дней к острову подходил катер, чтобы забрать улов макрели. Старик-шкипер оставлял взамен рыбы соль, муку, осветительный керосин и кое-какие новости. На всех фронтах дела у дуче обстояли весьма туго. Англичане с американцами высадились на Сицилии.

Тереза чувствовала, что душа ее мужа, морем данного, рвется прочь с острова. По ночам она осыпала Кондратьева жаркими поцелуями, и в потоке сбивчивых непонятных слов ясно угадывалось одно: останься!

— Джовани, реста! Реста, Джовани!

В последнее воскресенье августа звезды на Ризо сияли по-особому ярко. Голова Терезы покоилась на плече Кондратьева, и они смотрели на падучие звезды сквозь резные листья виноградника, в котором постелили себе постель. Таким капитан Кондор навсегда запомнил их последнее ложе с солоногубой рыбачкой Терезой…