Вопреки всему (сборник) - Поволяев Валерий Дмитриевич
Посчитали. Прежде всего, в тех местах, которые Куликов "обслуживал" самостоятельно, без помощи разведчиков. Дошли до девяносто двух уложенных на землю врагов — и дальше считать не стали. Тем более что всех убитых они точно сосчитать все равно не могли: умирать немцы заползали в такие глубокие и неприметные земные щели, что отыскать их было очень непросто. Щели эти становились могилами гитлеровских солдат.
Оставалось только памятники на них установить, и тогда реденький польский лес превратился бы в кладбище.
— Молодец, старший сержант, — сказал Хохрин, пожал Куликову руку, — большой молодец и умелец.
Капитан отошел от пулеметчика на несколько шагов, посмотрел на него, как на чудо неземное, и, очутившись на первом привале в лесном польском местечке, сочинил небольшую статью о находчивом солдате в красноармейскую газету. Материал назывался "Отважный воин", и прошел он потом вместе с Куликовым сквозь всю его жизнь.
Когда статья была опубликована, Куликов специально пришел к капитану и попросил у него на память автограф — приятно было иметь при себе кудрявую роспись хорошего человека.
Хохрин оказался мужиком толковым и обязательным, на трех страницах написал донесение, в котором подробно изложил события прошедшей ночи, рассказал о действиях старшего сержанта Куликова… А ведь человека этого однополчане уже похоронили, хотя ни отпеть, ни справить поминки не успели; отозвался Хохрин о действиях Куликова, как о героических и единственно верных.
Начальство — командир полка Ванютин — задерживать бумагу не стал, отправил дальше, в штаб дивизии, оттуда с ходатайством о присвоении Куликову Василию Павловичу звания Героя Советского Союза, — документы ушли к командованию армии.
В конце концов бумага легла на стол командующего фронтом. Тот внимательно прочитал представление, потом перечитал и красным карандашом исправил название награды — не геройская Звезда теперь полагалась пулеметчику, а орден Красного Знамени.
Конечно, труба пониже и дым пожиже, но все равно награда эта была на фронте очень уважаемой.
В числе двух с половиной десятков однополчан Куликов был удостоен этого ордена. Получить его не успел — помешало очередное ранение, за которым последовал госпиталь… Лечение было долгим, и когда Куликов покинул стены лечебного заведения, в воздухе уже витал запах Победы. И делался этот запах все сильнее и сильнее.
За орденом Красного Знамени, который надлежало получить, нарисовался еще один орден, также популярный, сугубо солдатский — Красной Звезды.
Когда подоспела пора вручить боевые награды перед солдатским строем, выяснилось — ордена эти за Куликова кто-то уже получил. И даже подпись в ведомости оставил. Только подпись эта была не Куликова, а какого-то ловкого проходимца, имевшего доступ к штабным бумагам.
Это было крайне неприятной неожиданностью, такой неприятной, что о ней даже говорить не хотелось. Настроение у Куликова упало вниз, под ноги, сразу на несколько дней.
На память Куликову лишь канцелярская бумажка осталась, состоявшая из двух длинных, отпечатанных на пишущей машинке с синим чернильным шрифтом. Ордена Красного Знамени он был удостоен приказом по 31-й армии № 019 от 2 октября 1944 года (в бумаге той серьезной был указан и номер ордена — 307815).
Орденом Красной Звезды Куликов был награжден приказом 038/н по 173-й стрелковой дивизии от 31 июля 1944 года. Известен и номер этого ордена, вероломно захапанного бессовестным фронтовым барыгой и вором, — 2810602.
Впоследствии деятеля этого пытались найти, даже следователи занимались этим, но, видать, штабной писака этот был жуликом опытным, умел прятать концы в воду, нащупать его в нашей многонациональной стране так и не удалось.
А старший сержант Василий Куликов остался без честно заработанных орденов. У него даже характер после это досадной истории изменился, он словно бы потерял частицу тепла, доверия, доброты — лучших качеств, заложенных в него матерью-природой… Он стал другим человеком. И не война была в этом виновата, а свои же люди, знающие, чем пахнет солдатский окоп после отражения немецкой атаки, и как, теряя сознание, захлебывается слезами раненый новобранец, которому егерь-эсэсовец всадил в живот шесть пуль из автомата.
Выжить после такой бойни невозможно, и раненый это хорошо знает… Он заранее прощается с жизнью, с окопом, с друзьями своими, с которыми скорешился в теплушке, пока поезд шел на фронт, с небом, куда он попадет уже очень скоро, но совсем в ином качестве, и с землей, что станет его единственной постелью.
Боль, причиненная своими людьми, бывает во сто крат сильнее боли, что оставляют враги.
Как же звать тебя, человек, ворующий чужие ордена? И человек ли ты?
В октябре сорок пятого года Куликов вернулся домой, в родную деревню Башево, подмороженную первыми холодами, неухоженную, неуютную, полную бабьего плача и вопросительных вдовьих взглядов — почему же ты, пулеметчик Васька Куликов, уцелел, а муж Нюрки-Веселки, которую ты знаешь, — самой красивой девчонки в Башеве до войны, как и мужья Фроси Лобушковой, Екатерины Гармашевой и состарившейся в двадцать один год Таньки Коровиной по прозвищу Овсянка, были срублены немецкими пулями? Почему погибли мужики из восьмидесяти самых разных деревенских семей, а ты остался жив? Почему?
Не было ответа на эти непростые вопросы. Всякие стандартные объяснения насчет того, что это, мол, судьба, так было начертано свыше, несчастных женщин не устраивали, нужно было что-то другое, а что именно, Куликов не знал.
И посоветоваться было не с кем. Дедов, которые прошли империалистическую войну четырнадцатого года, в Башеве не осталось — вымерли. И возраст, и каждодневное недоедание, и лишения сельские, и хвори — все это не продлило их годы, а поспособствовало уходу из жизни. На погосте эти люди. По-иному в мире людей не получается и вряд ли когда будет получаться…
Кладбище башевское разрослось неимоверно, краями своими залезло на пахотную землю. Когда Куликов прошелся вдоль могил, то увидел — на кладбище лежат и дети. Их немало. Это вызвало у него приступ какой-то горькой обиды, неверия — неужели силы небесные отвернулись от башевцев?
Но вскоре сделалось не до обид: его вызвал к себе первый секретарь райкома партии Ильинов. Замотанный донельзя, с красными от недосыпа глазами, задерганный областным начальством, уполномоченными контролерами, инспекторами и прочими умельцами наводить порядок, он принял фронтовика незамедлительно, хотя в прихожей у него толкалась, горланила и дымила самосадом целая толпа посетителей разного рода (три четверти из них пришли чего-нибудь попросить), усадил на стул.
— Ну, как с работой, Василий Павлович? Куда-нибудь устроился? — поинтересовался Ильинов доброжелательно, внимательно глядя на гостя, — ну как будто ничего не знал о нем.
— Еще не устроился, Иван Васильевич, но работа у меня определена тем, что я умею делать: на фронте — хорошо смазанный, четко работающий пулемет, здесь — колхоз. Другой работы у меня нет. И пока быть не может.
— Это правильно, — одобрительно проговорил Ильинов, — родина есть родина, даже если она — малая. Ее обязательно надо любить, лелеять, обихаживать, — первый секретарь еще не закончил своей далеко идущей речи, а Куликов уже понял, в какой угол Иван Васильевич сейчас заглянет, а потом вообще совершит поворот.
Тот говорил еще минут десять, рассказывал, как район выживал в годы войны, называл фамилии, названия деревень и колхозов, а затем вдруг остановился и с громким хлопком приложил руки к столу.
— Значит так, Василий Павлович, — произнес он тихо, но очень внятно, четко. — Бери под свое начало колхоз в Башеве. Думай, как войти в зиму, как скот деревенский спасти, чем землю весной засеять. А я чем смогу тебе помочь, тем и помогу… Понял, Василий свет Павлович?
Куликов невольно опустил голову, пробормотал что-то невразумительное, — предложение было слишком неожиданным, его надо было основательно обдумать, обговорить кое с кем из башевцев, свои собственные возможности взвесить… Если завтра у него откроется какая-нибудь из ран, он не то чтобы председателем не сможет работать — даже сторожем в сельсовете. Проку от него будет — ноль целых, дальше запятая, еще несколько нулей после запятой, и только потом одна невзрачная, ничего не значащая цифирька.
