Вадим Собко - Избранные произведения в 2-х томах. Том 2
Что ж, раз нужно — значит, будет выглядеть именно так.
И действительно, глядя на идущего к Триумфальной арке Шамрая, никто не подумал бы, что это беглый из лагеря и что его сердце замирало на каждом шагу. Но, на счастье, ещё никто не научился видеть, как замирает человеческое сердце.
Роману хотелось понять этот город, остановиться и долго стоять, всматриваясь, в лица людей, идущих рядом с ним по тротуарам. Если бы можно было заглянуть в их души… Возле Триумфальной арки прохожих стало больше. Внешне они отличались от Шамрая лишь тем, что не имели повязок на рукавах. Лица такие же, сосредоточенные, часто хмурые, идут, торопятся люди, каждый по своим делам. Никто не хочет оставаться на улице больше, чем надо.
«Почему же меня так тянуло в Париж?» — подумал Шамрай. На этот вопрос он не смог ответить даже теперь, стоя перед Триумфальной аркой. Почти невидимое в ярком свете апрельского солнца плясало газовое пламя на могиле Неизвестного солдата той далёкой, почти стёршейся из памяти первой мировой войны. Огромное полотнище со зловещим сплетением чёрных извивающихся линий свастики свисало с арки. Весенний ветер наполнял его, как парус, и тогда оно медленно колыхалось. Ветер вдруг стихал, и знамя, поникнув, замирало. Лапы свастики шевелились, как у живого отвратительного насекомого.
Шамрай оглянулся. Справа впилась в небо высокая, хорошо знакомая по иллюстрациям игла Эйфелевой башни. Над ней тоже развевалось гитлеровское знамя. Снизу оно казалось небольшим безобидным куском материи. Идти нужно не туда, а чуть левее. Вот эта улица и есть Елисейские поля.
Но почему всё-таки он, Роман Шамрай, пришёл в Париж? Военнопленный, убежавший из немецкого лагеря, и здесь, в Париже, в самом центре, на Елисейских полях… Невероятно. А может, в этом-то всё и дело? В невероятности. В логической невозможности случившегося.
Рота немецких солдат, четыре полных взвода, во главе с оркестром — зычные трубы и барабаны наполнили улицу бодрящими звуками боевого марша, — вышли на Елисейские поля. Удалые парни лихо поглядывали из-под рогатых стальных шлемов, сплочённо, вымуштрованно, как один человек, печатали подошвами сапог брусчатку улицы, будто хотели на веки вечные оставить на ней свои следы. Гитлеровский гимн «Хорст Вессель», требовавший от всего мира — «освободите улицы, мы идём», звучал над Парижем победно, хвастливо, и Шамраю показалось это таким омерзительным кощунством, что он чуть было не крикнул:
— Люди, чего же вы терпите? Бейте их!
Но вовремя спохватился и промолчал. Может, не только в его горле застрял сдавленный спазмой крик?
Прошла рота, самодовольная, откормленная и отутюженная, как для парада. Отзвуки фашистского марша ещё долго дрожали в воздухе над Елисейскими полями.
Старенькая женщина, сидя на краю тротуара, продавала фиалки, раскладывала букетики ровными рядочками. Кто в такое время может покупать фиалки? Очевидно, кто-то покупает, раз она здесь сидит.
Худенькая девушка с бело-розовым от пудры лицом, с ярко накрашенными губами и ресницами остановилась возле Шамрая, взглянула странно огромными глазами, словно плеснула тёмной водой из глубокого колодца, и спросила:
— Пойдём?
— Куда? — Шамрай не понял.
Девушка посмотрела на его повязку, засмеялась и отошла, виляя подолом юбочки: что ж, может, у неё когда-то и были красивые бёдра.
Около неглубокого туннеля — входа в метро — стояли два французских полицейских и немец. Проверяли документы. Войти можно свободно, но выйти… Система отработана. Нет, это не для Шамрая. Он поспешил очутиться подальше от этого места. Не попасть бы в облаву.
Всё-таки зачем он пришёл в Париж?
Буквы, написанные мелом на цоколе высокого хмурого здания, привлекли его внимание. Лёгким, стремительно летящим росчерком кто-то вывел одно слово: «Сталинград». Сами буквы появиться не могли. Значит, их написал человек, парень или девушка или вот этот в годах мужчина с позолоченными старомодными очками, с седой, старательно подстриженной бородкой.
Почему же не стёрли эти буквы? Их не заметили или не захотели заметить? Жаль, некого спросить.
На площади Конкорд — виселица. Висят, покорно свесив руки вдоль тела, двое мужчин и женщина. У всех на груди таблички, на них что-то написано. Издалека не разберёшь, а подойти ближе страшно. Может, те же слова: «Враг империи». Шамрай уже читал вблизи такую надпись.
Вот подойти бы и на выструганных досках эшафота чёткими буквами написать — «Сталинград». Шамрай даже вздрогнул, — так сильно и властно ощутил он это желание.
Люди шли мимо виселицы, не поднимая глаз, — стыдятся взглянуть на замученных, будто чувствуют перед ними свою вину. Прошёл и Шамрай.
От площади надо повернуть направо через мост. Нет ли там контрольного пункта? Кажется, нет. Установить проверку на мостах — это означало бы остановить вообще движение в Париже. И всё же через мост идти страшно.
Не беги, не ускоряй шаг, ты спокоен, ты никуда не спешишь. Слышишь, ты спокоен, спокоен, спокоен! Теперь железное, остроугольное кружево Эйфелевой башни вырастало из земли совсем рядом. Поставленная на четыре массивные ноги игла вонзилась в небо, как большая заноза.
Так зачем же ты всё-таки пошёл в Париж?
Это просто ребячья выходка, игра в жмурки со смертью. Неужели ты действительно рисковал жизнью, чтобы прогуляться по Елисейским полям, полюбоваться Эйфелевой башней? Не очень-то умная затей.
Под мостом поблёскивала Сена, серая и холодная. Вода неподвижная, густая, как ртуть, не понять даже, в какую сторону течёт.
Два немецких офицера идут навстречу. Сердито, громко разговаривают. Скорей всего, это конец… Или, может, повезёт и на этот раз?
Взглянули на Шамрая, на его повязку, поморщились и прошли, оставив за собой отзвук картавой речи. Пронесло.
Лейтенант машинально вытер со лба холодный пот. Нет, долго играть в жмурки с немцами не удастся: всё равно поймают…
И всё-таки город манил его, нравился всё больше и больше. Может, снова повторится та странная история, когда он, стараясь отдалиться от Парижа, шёл к нему? Нет, теперь нужно идти на запад, строго на запад. Париж он уже увидел.
Шамрай хорошо ориентировался по солнцу. Который теперь час? Часы на башне при въезде на мост показывали три. А может, они, эти часы, остановились с самого начала войны? Нет, вот конвульсивно вздрогнув, острая стрелка перескочила на одно деление. Часы не умерли!
Значит, вон там юг, а там запад. Он идёт правильно. Он незаметно прибавил шагу. Из города необходимо вырваться как можно быстрей.
Шамрай долго петлял кривыми улицами, по обеим сторонам которых выстроились серые неказистые дома. Чтобы не заблудиться, он рискнул осторожно вынуть свой план, сориентироваться. Окраина уже близко. Эту большую улицу, которая переходит в шоссе, ведущее в Гавр, наверное, пересекает шлагбаум. Значит, надо свернуть и найти обходные узенькие, незаметные улочки. Так человеческая кровь, если перетянуть артерию, находит мельчайшие сосудики и всё-таки появляется там, куда, её послало сердце.
Странно, сколько прошло времени, а не видно ни одного немца. Люди здесь встречаются редко, но держатся они увереннее, будто знают что-то своё, только им известное и доступное. Правда, избегают смотреть встречному прямо в глаза, но чуть заметно улыбаются.
Пить хочется. И есть тоже. Разве проверить, чего стоят немецкие марки? Кстати, в переулочке уютно расположилось маленькое кафе. Два стола на кривых железных ножках и четыре стула выставлены на улицу. Шамрай уверенно подошёл, сел. Солнце уже клонилось к закату. Улица залита его густыми лучами. По тротуару бежит мальчишка, а тень, втрое длиннее его, никак не может догнать паренька.
К столу Шамрая подошла женщина, высокая, черноволосая с орлиным носом и пышным бюстом, взглянула на Шамрая, не выражая ни удивления, ни особого внимания.
— Карточек, конечно, нет?
— Нет. Я хочу пить.
— А деньги есть?
Шамрай вынул марки.
— Хватит?
— Ещё останется, — женщина взяла одну бумажку. — Белого или красного? — Она и мысли не допускала, что Шамраю хочется только воды.
— Белого, — осторожно ответил Шамрай, вынимая из кармана оставшийся бутерброд. Развернув бумагу, подумал, может быть, половину оставить на завтра?
С какого это времени он стал думать о завтрашнем дне? До сих пор он жил только сегодняшним. Снова появилась черноволосая женщина, решительным движением поставила на мраморный столик кувшин с мутноватым вином и бокал.
— Не вино, а моча, — резко сказала она. — Приходи после войны, угощу настоящим.
«Французы очень болеют за репутацию своего вина», — подумал Шамрай. И вздрогнул, когда над ухом прозвучало:
— Из Бельгии прибыл?
Шамрай насторожённо взглянул на женщину.
Как она догадалась? Где он оплошал, чем выдал себя?
