Александр Одинцов - Огненная вьюга
— Родился я, как ты знаешь, в 1914 году в Белгороде, в семье приказчика у богатого торгаша, который занимался куплей и продажей скота. Отец был хороший, добрый, но гордый человек. Он мечтал скопить деньжат, завести хоть небольшое, но свое дело, чтобы быть независимым ни от кого. Еще он мечтал, чтобы его сын, то есть я, стал образованным человеком. Да, накопил-таки папаша малую толику и в период нэпа открыл небольшую лавочку по продаже продовольственных и хозяйственных товаров. Ну, а прихлопнули нэп — батю как «чуждый элемент» лишили избирательных прав. Хорошо еще, что на Соловки не укатали. Ну а я, выходит, оказался нэпманским сынком. Как я ни бился — и в Горловке на коксовых печах работал, и с малограмотностью в деревнях боролся, и то, и се, а все нет мне ни веры, ни ходу… И вот в тридцатом году, когда в ФЗУ учился, вступая в комсомол, я смалодушничал.
— В чем же оно, это малодушие выразилось? — спросил Огнивцев.
— Не указал я в анкете, автобиографии и не рассказал на собрании, что мой отец после нэпа был лишен избирательных прав. Боялся, что если даже упомяну об этом, меня не примут в комсомол и тогда… прощай, заветная мечта.
— О чем же ты мечтал в те годы, если не секрет?
— Да о чем же еще, как не об армейской форме. Кто тогда из парней не помышлял стать или летчиком, или танкистом. Я так только о танковых войсках мечтал. Бывало, увижу где командира-танкиста, так за ним несколько кварталов топаю, рассматриваю его военную форму, походку… «Эх, мне бы стать таким!» — думаю. А разве сына «лишенца» куда примут. Вот и пришлось кривить душой. В тридцать третьем попросился по комсомольской путевке в Саратовское танковое училище. Поступил и в тридцать шестом закончил его с отличием. Дали как отличнику право выбора места службы. Я, конечно, на Дальний Восток полетел. Попал, как по заказу, в район озера Ханко. Командовал танковым взводом в учебном батальоне. Служил вроде неплохо. Дела шли нормально. Уже через год мой взвод занял первое место в части…
Капитан замолчал, задумался, достал новую сигарету.
— И как складывалась твоя судьба дальше? — спросил Огнивцев.
— А дальше… наступил тридцать седьмой год. Дознались о моем «преступлении» и за сокрытие факта лишения моего отца избирательных прав я был исключен из комсомола и уволен из Красной Армии.
— Ну, и…
— Что «ну», жить-то надо. Приехал в Москву к родственникам. И тем соврать пришлось, будто уволился я по болезни, а то и им могли бы неприятности быть. Сдал на водительские права и стал работать на самосвале, только они тогда появились. Возил строительный мусор — откуда бы ты думал? — со двора бронетанковой академии. Прямо как нарочно. Каждый день на свежую рану соль. И главное, до смерти обидно — за что меня так? Отец не был врагом Советской власти, это я точно знаю. Да и мне скажи кто: «Умри за Родину, за партию, за Сталина!» — ни на секунду не задумался бы… Да что говорить. Пошла жизнь наперекосяк, и виноватых вроде нету.
— А потом?
— Потом окончил вечерние курсы, назначили меня главном механиком, а затем начальником гаража. Дали неплохую комнату в коммуналке и начал я помаленьку обживаться в Москве. Даже подумывал жениться, обзавестись семьей. И вдруг… Прихожу как-то с работы домой, а в почтовом ящике повестка с предписанием: «Лейтенанту Шевченко А. И. явиться в Первомайский райвоенкомат для прохождения дальнейшей службы в танковых войсках». Веришь, всю ночь не сомкнул глаз. Думал, может, ошибка какая. Нет, все точно. В тот же день сдал все дела на автобазе, плюнул на свою жилплощадь и уже через трое суток был в новой части на западной границе. Поначалу командовал взводом. Вскоре дали роту БТ-7. С ней и войну встретил.
— Бэ-тэ-семь танки вроде неважные, — сказал комиссар. — Не оправдали они себя.
— Ну, не скажи! Броня у них, верно, слабенькая. Но юркая машина. Мы на всю катушку использовали ее быстроту, действовали из-за укрытий, из засад и благодаря этой тактике нам удавалось преодолевать преимущества немецких танков. Мы на этих «бэтушках» до самого Смоленска вели бои. Только к тому времени во всем полку их осталось всего пять, да и те уже на ладан дышали… Ну, а как я на Красноказарменную попал, ты знаешь.
Шевченко встал из-за стола, подошел к окну и долго рассматривал запорошенные снегом могучие сосны и ели, которые окружали барак. Чувствовалось, что он волнуется и этот рассказ дался ему нелегко. Затем он резко повернулся:
— Ну вот я и «исповедался», комиссар. Даже как-то на душе легче стало. Не знаю, как сложится моя дальнейшая военная судьба. Если вернемся из этого рейда живыми и здоровыми, наверняка разойдутся наши пути-дороги. Я твердо решил снова пойти в танковые войска. Только туда. Это моя стихия. Я мечтаю на танке в Берлин ворваться. Сам бы сел за механика-водителя. Выехал бы на ихнюю главную площадь, где там у них Гитлер парады принимал, шевельнул бы рычажком управления, крутанул бы машину на месте — так, чтобы булыжники в стороны, и приказал бы эту яму рамой со стеклом закрыть. На вечную память!
— Да ты, дружище, романтик, — восхищенно воскликнул комиссар. — И я верю, что именно так или почти так и будет…
И не во многом ошиблись Шевченко и Огнивцев. Шевченко в самом деле после рейда по Подмосковью вернулся в танковые войска. Командовал танковым батальоном, бригадой, а в Берлинской операции, будучи заместителем командира танкового корпуса, полковником, заменил выбывшего из строя командира и командовал корпусом. За мужество и героизм ему было присвоено звание Героя Советского Союза. Со временем он стал крупным военачальником, генерал-лейтенантом. Умер Александр Иосифович в 1986 году.
25. УДАЧНАЯ ЗАСАДА
К высоте 238,0 вслед за разведывательным дозором Алексеева вскоре отправились остальные бойцы взвода. Шли ходко. Лыжи на морозе скользили хорошо да и ветерок дул попутный. В двух километрах от шоссе вышли к одинокому заброшенному домику. Видимо, когда-то здесь жил лесник. Укрывшись в нем от холодного ветра, лыжники устроили небольшой привал, а затем направились к холму, взгорбившемуся в двухстах метрах западнее магистрали. Стояло ясное морозное утро. С высоты открывалось шоссе — отнюдь не первоклассное, узкое, стиснутое хвойным лесом. С него слышался гул тяжело груженных машин, лязг гусениц и рокот быстро мчавшихся в обе стороны легковых машин.
Бойцы остановились на западных скатах высоты, сняли лыжи, осторожно соблюдая все меры маскировки, проложили тропинки к вершине. С биноклем на груди на гребень холма взобрался Алексеев.
— Ну, как тут, ребята?
— Да вот смотрите. Гитлеровцы мечутся на машинах туда-сюда, как встревоженные осы…
Шоссе гудело. На север двигались крытые брезентом грузовые автомобили с пехотой, артиллерия, отдельные танки. Похоже было, что немцы подбрасывали к Клину свои последние резервы.
Как позже стало известно личному составу отряда, фашистские войска в этом районе отчаянно сопротивлялись, упорно отстаивая каждый населенный пункт. Это объяснялось тем, что, располагаясь на железнодорожной и шоссейной магистралях Москва — Калинин, Клин являлся важным опорным пунктом и узлом дороги. Именно отсюда фашистское командование намеревалось нанести решающий удар по Москве танковыми дивизиями.
Всего три недели хозяйничали фашисты в Клину, но нанесли ему множество ран. Они разрушили многие жилые и административные здания, надругались над домом Петра Ильича Чайковского, с варварским садизмом глумились над его памятью. Наверняка клинский дом великого русского композитора постигла бы участь сожженного гитлеровцами пушкинского Михайловского или толстовской Ясной Поляны, если бы в декабре 1941 года воины 30-й армии при содействии частей 1-й ударной армии мощным ударом не выбили из города немецко-фашистских захватчиков, разгромив при этом две их моторизованные и одну танковую дивизии. При этом наступающие от командарма до рядового бойца помнили слова приказа: «Артиллерию и минометы не применять! В полосе наступления музей Чайковского».
…Старший лейтенант Алексеев, взяв бинокль, до рези в глазах всматривался в потоки машин, катящихся на юг, в направлении на Новопетровское. Вот колонна длинных лобастых автомобилей, нагруженных разнокалиберными ящиками, явно не военного производства. Еще с десяток автомобилей везли какие-то тюки, плоские коробки. На двух, сбившись в плотную разномастную ревущую массу, размещалось десятка три коров. Не спеша, степенно покачиваясь на неровностях дороги, тянулись колонны больших санитарных автобусов…
Настроение у командира взвода было дрянное. Это же хуже нет — вот так сидеть, затаив дыхание, и пассивно наблюдать, как немцы, словно у себя дома, свободно раскатывают по нашей земле, увозя явно награбленное добро советских людей. А тут еще сержант Басов и младшие сержанты Сандыбаев с Корытовым над ухом жужжат.
