Анатолий Хорунжий - Неоконченный полет
— Зоенька, вот мой дневник. В нем вся моя душа и... мой уральский адрес. Береги — мы с тобой еще встретимся. Я навсегда запомню ваш дом. Если придется вам ехать на восток — езжайте прямо в мое село.
Разговор уже терял свою напряженность; сигнал машины за окном пришелся очень кстати. Антон артистично, красивым жестом руки обнял Зою, которая так и стояла перед ящиком, не сменив позы, чмокнул ее в щеку, затем, перешагнув через кучу одежды, сваленной на полу, торопливо ткнулся губами в висок Ирины Протасовны и, вконец уничтоженный их холодностью, выбежал из комнаты.
Зоя не успела обуться, чтобы выйти за ним. Она только подошла к окну и помахала рукой в сторону машины, наполненной людьми.
Грузовик скрылся за поворотом.
Зоя и мать продолжали перебирать и укладывать вещи. Натыкаясь на какую-нибудь вещь Дмитрия, Зоя цепенела, молча разглядывала ее, пока мать с руганью не набросилась на нее:
— Что окаменела? Дура набитая...
Свою и Дмитриеву одежду Зоя старалась укладывать в отдельный чемодан.
Ирина Протасовна оживилась, разговорилась. Она долго и пристрастно нахваливала Антона.
На следующую ночь Лебединое бомбили еще сильнее. Троновы до утра просидели в укрытии. Зоя решила, что утром оставит свой дом, свой городишко, поедет куда глаза глядят, только бы не слышать воя бомб. В ту страшную ночь она по-настоящему почувствовала себя матерью.
Утром она пошла в последний раз попрощаться с Лебединым. Проходя мимо халупы часовщика, Зоя услышала, как ее кто-то окликнул. Оглянулась — ее позвал к себе горбун. Зоя подошла к нему.
Мастерская была наполовину разрушена, окно вырвано вместе с рамой, жестяные часы-вывеска валялись возле дверей.
Горбун подождал, пока Зоя подошла совсем близко.
— Ты, если не ошибаюсь, Тронова будешь? — пристально посмотрел на нее горбун черными, немигающими глазами.
— Да, — ответила Зоя.
— Я тебя помню еще первоклассницей. Слышал я, слышал и про твоего верного. Не стыдись, не надо. Я всегда любовался вами, когда вы проходили мимо моего окна. Теперь, глянь, и мою будку шарахнуло... Я хочу сделать тебе приятное. Пойдем со мной в эту развалину, дочка.
Зоя настороженно, с недоверием пошла за ним. Потолок хатенки осыпался. Стол, сейфик, стулья, деревянные футляры от часов, которые перекошенно висели на стене, валялись на полу. Все было завалено глиной.
Горбун открыл сейфик, вынул оттуда большие круглые часы, встряхнул их, приложил к уху и, подавая их Зое, сказал:
— Эти часы оставил мне лейтенант, твой муж. Сейчас отремонтировать их невозможно, но после войны они еще послужат. Их механизм достоин того, чтобы сохранить. Возьми, дочка.
— Я ничего про это не знала... Вы не ошибаетесь? — заколебалась Зоя.
— О, моя память позволяла мне брать одновременно по тридцать часов разных фирм от незнакомых мне людей. У этого летчика были умные и добрые глаза. Я помню его и не хочу быть перед ним виноватым. Пусть тебе этот сувенир принесет счастье.
На глазах Зои показались слезы.
Выйдя из мастерской, она пошла дальше.
На улице то там, то тут торчали обломки разрушенных, сгоревших домов. Держа в руке часы, Зоя думала о Дмитрии, вспоминала дни, когда они вдвоем бродили здесь вечерами.
Шла и шла в степь, разговаривала сама с собой, клялась сама себе...
«Рожу дитя, где бы ни довелось; буду ждать, сколько бы ни пришлось... Буду разыскивать по всей стране, по всему свету. Пока не увижу своими глазами его могилу... Пока не покажу ее своему ребенку...»
В тот день немецкие войска начали наступление в этом районе. Лебединое через несколько часов стало прифронтовым населенным пунктом.
Зоя уговаривала мать ехать за Волгу. Ирина Протасовна отказалась. Пререкались, пока не поссорились, пока не разрыдались, и Зоя среди ночи ушла из дому. На платформе товарного поезда, ночью, среди таких же, как и сама, с одним чемоданом в руках, в легком стареньком пальтишке, без крошки хлеба, поехала она на восток тяжелым путем, который уже проложили тысячи и тысячи эвакуированных.
Выстрел среди ночи
Четвертый час стоит Сергей на посту, и некому его подменить. Да разве только его? Есть пост и при въезде в табор, за лозами и камышами. И там стоит часовой, и его не сменили в положенное время. И в землянках не топится, и лошадей не поили. Когда Сергей проходит мимо, лошади поворачивают к нему головы, неспокойно позвякивая цепочками.
В расстегнутом кожушке, в шапке набекрень, в намокших сапогах, с автоматом, Сергей прохаживается по сухой, утоптанной дорожке возле землянок, затем сворачивает к лошадям, что чернеют и отдалении в сумраке, затем снова возвращается. Остановившись, он отчетливо слышит, как бурлит и клокочет вода в овраге.
Если бы там, дальше, не стоял еще один часовой, Сергей подольше бы задерживался здесь, но от одной мысли, что там, в глухомани, есть человек, который всматривается, прислушивается к ночи, Сергея охватывает волнение, и он задерживается на краю утоптанной дорожки лишь настолько, чтоб подумать про часового, послушать, как шумит вода, и на минутку помечтать о Белице, об Оксане...
Но только на минуту. Его тянет назад, к той землянке, где четвертый час гудит собрание. Сергей не имеет права застаиваться возле открытых настежь дверей, из которых, словно из подземелья, бьет розоватый свет вперемешку с табачным дымом. Шумный, возбужденный разговор не утихает ни на миг. Приближаясь сюда, Сергей обо всем забывает и ловит каждое слово, сказанное там. Он связывает услышанное с тем, что узнал минут десять назад, ему порой хочется самому слиться с толпой, которая стоит у входа в землянку, сказать и свое слово, А здесь, возле землянки, он видит прежде всего полоску утоптанной земли, на которую падает свет из окошка, и проходит дальше, переполненный тоской, тревогой и бурными предчувствиями.
Спор, который идет в тесной землянке, близок ему, по-своему понятен.
— Мы с вами собрались тогда, когда, как никогда, стоит перед нами вопрос дисциплины в нашем отряде...
Кум уже охрип, выступал он, кажется, в третий раз. Сергею слушать его неинтересно. Еще совсем недавно юноша стоял перед командиром отряда с замиранием сердца, засматривался на него, как на героя, любил его, гордился его поручениями, а сейчас он почему-то кажется Сергею смешным. Кум смешно ходит, смешно говорит. И почему он не утвердил предложения напасть на аэродром? Сергей на него очень рассердился за это. Он просто ненавидел Кума. Только боялся кому-нибудь признаться в этом. Когда Сергей слышал, как кто-либо из старших жестоко поносит Кума, ему было его жалко; где-то в глубине души еще жила привязанность к нему, к тому, кто долго владел его воображением, мыслями. Образ командира теперь заслонил собой Дмитрий.
— Ха-ха! — засмеялся Сергей. — «Тогда, когда, как никогда...» — Не торопясь, прошел дальше. — Сейчас все решится.
Вчера партгруппа постановила послушать отчет командира на собрании отряда с одной целью: если он не откажется от своей «лежачей тактики», назначить командиром кого-то другого.
Вот уже Сергей возвращается назад. В землянке хрипит тот же голос:
— Заярный толкает нас, товарищи, на борьбу маневренную, чтобы, значит, сегодня тут, завтра там. Мы же на практике убедились, что для этого у нас еще не созрели условия, повторяю — не созрели. Я, это дело, заявляю авторитетно. Заярный сегодня в отряде, а завтра он пойдет к линии фронта, а то и куда-нибудь на чердак, нам, это дело, неизвестно, а Хуторской отряд на моей персональной ответственности перед партией. И я заявляю авторитетно — мы никуда не пойдем из своего района. У нас немцы не бесчинствуют, и мы, это дело, выполняем свою функцию.
— Не бесчинствуют, только хлебушко потихоньку увозят...
— И девушек вылавливают да в Германию угоняют...
— Да замолчи ты! Мало там галдежа без тебя.
Это сказал один из стоявших в двери. Сергей спохватился и пошел дальше. Опять тишина вокруг. Только вода шумит и шумит... «В Белице, видать, тоже речка вышла из берегов, может, и мостик затопило, — думает Сергей. — Ни пройти, ни проехать. Не скоро спадут снеговые воды. Не скоро сбудется и то, что намечают Дмитрий и Бондарь, не скоро. Если бы Дмитрия поставили командиром, все бы пошло быстрее. Ого! Тогда бы...»
Сергей энергично поворачивается и быстрее, нежели до сих пор, шагает к землянкам. Ему представляется какой-то грандиозный бой, он видит себя среди взрывов и пламени... Вот он бежит вперед и стреляет, стреляет. Ему и вправду стало жарко, словно волна теплого воздуха вдруг охватила его. Теперь ему показалось, что в землянке уже совершилось самое важное, желанное, но он еще не знает об этом. Сергей почти бегом торопится услышать, что там...
— Идти во главе коллектива — значит жить для людей, именно для них, потому что они отдают себя великой цели. Вы, товарищ Кум, извините за прямоту, не идете во главе отряда, а отсиживаетесь в тихом закутке с подлой мыслью: сохранить себя, тихонько прожить, пока другие гибнут за наше дело, за наш народ.
