Владимир Першанин - Прорыв «Зверобоев». На острие танковых ударов
– Умаялись все да выпили. Спят без задних ног, – сказал лейтенант Олейник.
Понемногу завязался разговор, и Саня узнал непростую историю лейтенанта, которому по годам (Олейнику было за тридцать) полагалось быть никак не меньше, чем капитаном.
– Носил я уже капитанские звездочки, – невесело улыбнулся артиллерист. – Теперь вот лейтенантом стал, глядишь, скоро «старшего» получу.
Иван Григорьевич Олейник закончил артиллерийское училище лет за шесть до войны. Женился, родились сын и дочь, служба тоже шла неплохо. Войну встретил командиром гаубичной батареи в звании капитана.
Как и многие, попал в окружение. К своим выйти не смог, получив ранение в ногу. Его приютила женщина-вдова в небольшом поселке.
– Я уже через неделю понял, надо любым способом к своим пробираться, – рассказывал Олейник. – Иначе не расхлебаюсь потом. А фронт все дальше, холода подступили. В общем, не решился.
Так и жил с приютившей его женщиной как с женой. Через год родила от него сына. Работал, где придется, затем устроился механиком на хлебозавод. Летом сорок третьего поселок освободили наступающие части Красной Армии. Попал в фильтрационный лагерь, где выясняли, чем он занимался во время оккупации, не работал ли на немцев. Почему в партизаны не ушел?
Ситуация для Олейника складывалась незавидная. Артиллерист, капитан Красной Армии, два года прятался от войны, да и хлебный завод не только местных жителей хлебом снабжал, но и немцев.
– О партизанах слухи ходили, – закуривая новую самокрутку, рассказывал Иван Григорьевич. – Места вокруг степные. Может, имелись какие-то отряды, но далеко от поселка. Спасло то, что в начале сорок третьего обратили на меня внимание подпольщики. Была небольшая организация. Поезда, как в газетах пишут, они не взрывали, но какую-то активность проявляли. Я их хлебом понемногу снабжал, ну и готовились ударить по отступающим фрицам, оружие собирали. Только армия без нас обошлась. Утром проснулись, а в поселке ни одного немца или полицая. Ура, наши пришли! А я в особый отдел явился. Как в тюрьму. Узелок с бельем, сухари. Пригодилось, пока в лагере куковал.
Олейника спасла справка за подписью секретаря райкома партии о том, что он активно участвовал в работе подпольной организации. Особисты хмыкали, вертели справку так и эдак. Не один Олейник им подобные справки представлял.
В конце концов его освободили, но разжаловали до младшего лейтенанта и снова направили в артиллерию. Командовал он теперь не батареей, а взводом 122-миллиметровых гаубиц. Со временем получил «лейтенанта», теперь вот медаль «За отвагу».
– Глядишь, дорасту опять до командира батареи, – невесело рассуждал Иван Григорьевич. – Но не в этом дело. Куда после войны возвращаться? К семье в Самару или к другой семье в Белгородскую область? Два года там прожил, сын подрастает. И второй мальчишка, который у той женщины от покойного мужа, ко мне как к родному привязался. Да и бабенка – добрая, заботливая. Ждет, что я к ней вернусь. Тебя, мол, прежняя жена забыла, здесь твой дом и семья.
Что мог ответить Чистяков человеку старше его лет на двенадцать?
– Война закончится, решишь, как душа подскажет.
– Эх, Саня, хороший ты парень. Но я в этих делах так запутался, что и думать не хочется. Пишу в два адреса письма и получаю от двух жен ответы. Боюсь имена перепутать.
Вечером состоялись танцы. Первый раз на них Чистяков пошел. Юрий Шаламов уговорил.
– Да в чем я пойду? – упирался Саня. – Ладно, куртку и штаны новые выдали, да еще орден, как дурак, нацепил. В тапочках людей смешить?
Капитан успел похмелиться и настроен был по-боевому. Уговорил, заставив выпить для уверенности граммов сто самогона. Несмотря на костыли, увязался с ними и Андрюха Митин. Иван Олейник идти наотрез отказался:
– Полежу, газетки почитаю.
Саня его понимал. Разжалованному капитану, запутавшемуся в семейных делах, было не до веселья.
Играл баянист, пришли свободные от работы санитарки и медсестры. Местные девушки из ближних хуторов не приходили. Западная Украина, свои законы. Приходу Красной Армии радовались не слишком. Да и матери, по слухам, дочек не отпускали. Боялись оуновцев, бандеровцев, которых в здешних лесистых местах хватало.
Увидел Марину, которая сидела в сторонке с двумя подругами, тоже ранеными. Только те в халатах и простеньких туфлях, а девушка-лейтенант по-прежнему в аккуратно пригнанной военной форме, сапожках да еще с маленькой кобурой на поясе.
Оружие в санбате разрешали оставлять лишь старшим офицерам, от майора и выше, ввиду неспокойной обстановки в тылу. У остальных наганы и пистолеты временно изымали и выдавали при выписке. Опасались, что у кого-то нервы не выдержат или по пьянке стрельбу устроят. А санбат охранял комендантский взвод.
Получалось, что Марина была на особом положении. Возле нее, как и на обеде, крутился какой-то капитан и подходил раза два бравый пропагандист Суханов в начищенных яловых сапогах и с блестящей медалью. Марина его отшила. Возможно, тоже не любила тыловых героев.
– Охота вам с ранеными девушками общаться? От меня йодом да мазью пахнет, а за таким видным офицером наверняка санитарки толпой бегают.
И капитан что-то сказал пропагандисту, отчего тот сразу пошел по своим делам. Смотреть, все ли в порядке, даже баянисту какое-то распоряжение отдал. Старшина с баяном, наигрывая «Амурские волны», на своего начальника даже не посмотрел.
А медсестра Людмила, проходя мимо, сказала всем троим, Шаламову, Чистякову и Митину Андрюхе:
– Что же вы девушек не приглашаете?
Была Людмила в красивом голубом платье (не иначе, кто-то подарил), в туфлях на каблуке, волосы завиты.
– Вот я тебя сейчас и приглашаю, – тут же заявил танкист Шаламов.
– Вы разве вальс танцуете?
– Еще как! Пойдем, Милка!
Медсестра растерялась. Она себя высоко держала, и закопченный грубый солдафон Шаламов ей был совсем не нужен.
– В другой раз, Юрий Федотович. Я подружку ищу.
– Кобеля с большими звездами она ищет, – буркнул капитан, когда Людмила двинулась дальше.
– Брось ты, Федотыч! – с досадой проговорил Чистяков. – Охота тебе всех хаять?
– Так оно и есть.
– Ну тебя, – отмахнулся Саня.
Он смотрел на Марину, а та, глянув на него, неторопливо отвела взгляд. Одернув больничную фланелевую куртку, старший лейтенант Чистяков решительно направился к баянисту. Тот закончил вальс и настраивался на другую мелодию.
– Слышь, браток, – по-свойски попросил он выздоравливающего после ранения старшину. – Сыграй для самоходов и танкистов танго. Что-то вроде «Отцвели уж давно хризантемы в саду».
– «В том саду, где мы с вами встречались», – пропел старшина первую строфу популярного танго и подмигнул Чистякову: – Сделаем!
А Саня, откашлявшись, решительно зашагал к Марине. Девушка сразу сделала скучающий вид и преувеличенно оживленно заговорила с соседкой.
– Позвольте, Марина, вас пригласить на танго, – Саня сделал даже движение, чтобы лихо козырнуть, но вовремя спохватился. К пустой голове руку не прикладывают.
Марина не успела ответить, как нравоучительно заговорил капитан. Он был в кителе и тоже с орденом.
– Вы что, не видите, что девушка с кавалером? Культурные люди сначала разрешения спрашивают. Может, я…
– Не якай, ты, культурный капитан, – обрезал его командир батареи Чистяков. – Извините, Марина.
– А вы кто по званию? – продолжал кипятиться капитан, года на два старше Сани.
Но Чистяков уже осторожно вел девушку под руку.
– Я осторожно… вижу, что правая рука у вас задета. Пуля, осколок?
– Осколок. Но рана уже заживает.
– А у вас?
– Самоходку подбили, а когда выбирались, под пулемет угодили.
Саня невольно спешил сообщить, что он не абы кто, а самоходчик.
– А самоходку кто подбил?
– Танк немецкий. Т-4, длинноствольный такой, с бронированными экранами по бортам. Может, видели?
Но девушка перевела разговор на другую тему.
– Мелодию вы больно слезливую выбрали… «но любовь все живет в моем сердце больном», – насмешливо пропела она. – Только не надо про любовь, хорошо?
– Хорошо. А меня Саней зовут, то есть Александром.
– Ну вот и познакомились. Кстати, музыка уже кончилась, а вы меня не отпускаете.
Проводив Марину на место, он заявил:
– Я вас еще приглашу. Можно?
– Можно. С вами легко танцевать, тапочками ногу не отдавишь. Только дайте немного отдохнуть.
Марина засмеялась. Заулыбались две ее подруги, а капитан в кителе, догнав Чистякова, дернул его за плечо.
– Ты чего чужих девушек отбиваешь?
– Она не чужая. А тебе, видать, ничего не светит. Больше не путайся под ногами, понял?
Капитан был высокого роста, худощавый, с тонкими, правильными чертами лица. Старший лейтенант Чистяков – ниже на полголовы, белобрысый, скуластый, с широкими плечами и крепкими кистями рук. В кожу въелись солярка и масло. Он сразу понял, что капитан хоть и лечится в санбате, но прибыл сюда не с передовой.
