Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели
Создавать пищевую иллюзию входило в прямые обязанности ловкого армянина, слуги трех господ: Сталина, Хрущева и Брежнева — Анастаса Микояна, бывшего в двадцатые годы Наркомпищепромом СССР.
К счастью, фонд заработной платы не позволил сделать адмиралом этого флота, призванного грабить запасы кубанской красной рыбы, всезнающего Судака. Имеет и социалистическая организация производства свои преимущества. Разграбление произошло позже. А Судак удачно рыбачил индивидуально, постоянно сушил и вялил на своем дворе порой по несколько сот осетровых балыков, казалось бесконечные гирлянды рыбца и тарани, имел хороший дом и хозяйственные постройки, два баркаса. Как известно, деньги всегда неплохо прокладывают дорогу к богу любви — Амуру. Своих побитых оспой сыновей Судак женил на самых красивых ахтарских девушках. Даже моя будущая жена Вера Антоновна Комарова попала в сферу интересов одного из них, но, к счастью, обладая очень неровным и вспыльчивым характером, с ходу и очень эмоционально отвергла эту матримониальную сделку.
Сломила этого легендарного ахтарского рыбака все та же коллективизация. Он до тех пор не вступал в рыбколхоз, пока его очередной председатель Иван Григорьевич Глущенко не запретил Судаку выходить в море. А тогда все хорошо знали, что ГПУ — лучший друг колхозного начальства. В 1942 году во время сильнейшего налета фашистской авиации на Ахтари бомбы сожгли дом Судака. Он слепил на этом месте хатенку и доживал полуслепым и озлобленным, тайком, по ночам, промышляя рыбной ловлей для пропитания, «на казан». Так закончили свою жизнь многие легендарные рыбаки, состоятельные и сильные люди, которых я помню. Система опустошила море и погубила его хозяев.
Хозяином моря стал Микоян, который, приезжая в Ахтари в 1936 году, требовал отгрузки все новых тысяч тонн рыбы на экспорт, а также в Москву и Ленинград, в период нереста. Рыбаки возражали и возмущались, но ловкий армянин объяснял им, что Азовское море — пустяки, скоро мы выйдем на океанские просторы, и тогда думать забудем о таких мелочах, как азовская рыба. Все мы знаем, куда вышли.
Но в это время приятелям, певшим об орле, стоя на углах, казалось, что рыба в море неисчерпаема. Особенно жаль, что не пошел вместе со мной в ликбез мой старший брат Иван. Ведь нас многое связывало с детства: с самых младых ногтей вместе защищали интересы семьи и тяжело непосильно трудились. Вместе воровали кроликов в 1923 году у соседа Белика: помню, как Иван сидел в клетке, набитой тяжелыми чангарскими кроликами — мешок не мог сдвинуть с места, а Белик вышел на крыльцо с ружьем проверить, все ли ладно на подворье. Потом эти кролики изрыли и изгадили весь земляной пол в нашей хате, и мать прогнала нас с ними в сарай, где добрую половину из них задушила собака. Помню, как восхищался Иваном, когда он осуществлял акт возмездия по отношению к Бутам. На истории этой, тоже во многом типичной для нашего народа, люмпено-босяцкой семьи и ее судьбе в то время, думается, стоит остановиться.
Буты — это наши соседи через двор Поздняка. Их отец, здоровенный мужчина по имени Моисей — Мусий — умер во время Гражданской войны от туберкулеза. В трехкомнатной саманной хате, пол которой на старокубанский манер, очевидно из-за жары, был земляным и опущенным примерно на метр ниже уровня порога, остались мать, четыре брата и две сестры: старший Семен, Ирина, Алексей, Ольга, Петро и Николай. Оценив сложившуюся обстановку, Буты зажили весело. Летом работали от случая к случаю, хотя даже мы приглашали их к нам на уборку урожая, обещая платить за день работы целый пуд зерна. Но Буты редко пользовались такими возможностями. Зато хорошо помню живописное зрелище: солнечным летним кубанским деньком под раскидистой акацией на мягкой траве — спорыше раскидано всякое тряпье, на котором в живописных позах Буты раскинули свои могучие организмы. Женщины положили головы друг другу на колени и бьют вшей аж треск стоит, перебирая расческой и ногтями густые маслянистые пряди. Делалось это на виду у всей станицы. Видимо считалось хорошим тоном демонстрировать всей общественности, что Буты — семья аккуратная и заботятся о личной гигиене. Мужчины в это время, спали под вшивый треск или вели неторопливые беседы, решая такие, например, проблемы: куда девается солнце, когда заходит вечером? Понятно, что такое времяпрепровождение не позволяло Бутам к зиме собрать какие-либо продовольственные запасы. На этот случай у них был знаменитый на всю станицу вор Алешка, который чувствовал себя в чужих сараях, амбарах и чердаках гораздо увереннее, чем в собственных хозяйственных постройках — тянул все подряд. А уж если во двор Бутов забегал кролик или курица, то искать их было совершенно бесполезно. Так вышло с одним из моих кроликов, за которым я гнался до самого сарая Бутов, и с любимым голубем Ивана одесской породы, белым с красными кругами на крыльях, «поясатым». Этот голубь-самец имел неосторожность забраться в голубятню Бутов в поисках любовных утех: вечно голодные Буты оторвали ему голову и пустили в борщ.
Что ж, не первый и не последний мужчина, погибший из-за женского коварства. Но Ивана это возмутило до глубины души, ведь между голубятниками существовала негласная, но свято соблюдаемая конвенция о выдаче забравшихся в чужую голубятню птиц. Пообещав как обычно от всего отказывающимся Бутам с ними рассчитаться, он ночью (мы спали на одной кровати) поделился со мной следующим планом: забраться в голубятню Бутов и поотрывать головы их голубям. Бесшумно перебежав босыми ногами по грязи, в слякотный зимний день, он так и сделал. Я не спал, очень волнуясь за Ивана, да и потом в мои обязанности входило открыть ему дверь, как и тогда, когда он воровал кроликов, а я стоял на стреме. Иван вернулся с руками, забрызганными кровью и босыми грязными ногами. Наутро Буты попытались предъявить претензии, но Иван хорошо поругался с ними через нейтральный двор Поздняка, и тем дело вроде бы и закончилось. До тех пор, пока мой сверстник Петр Бут, приходивший к нам в гости, не обнаружил, что мать время от времени посылает меня на чердак нашей хаты доставать сало из привязанного к стрехе мешка. Алексей, получив наводку, лунной ночью проделал дыру в камышовом покрытии нашей крыши, проник на чердак и, прихватив мешок с салом — килограммов на двадцать, был таков. Впрочем, мать видела вора, перебегавшего наш двор с мешком на плечах в сторону Бутов, но что можно было доказать этой семье профессиональных ворюг, а правоохранительные органы работали тогда примерно как сейчас. Словом, послал черт соседей.
Много, много разных воспоминаний нашего детства связано у меня со старшим братом Иваном, прожившим свою жизнь, как принято сейчас говорить, в экстремальных условиях. Именно так Иван привык защищаться в наступившие времена, когда в выигрыше оказывались всегда бездельники, воры и лентяи. Ведь те же Буты в коллективизацию пострадали меньше всех. Когда с их подворья свели в колхоз недавно приобретенного каким-то чудом, возможно украденного, вороного коня, то они выкрали его из колхозного табуна и продали цыганам. Выручили денежки и снова стали бездельничать, ожидая, что советская власть, которая взяла на себя такие обязательства, всех прокормит. А у людей трудолюбивых разграбили подворье, загубили все имущество и скотину, которую согнали из теплых стойл под открытое небо: едва успевали таскать лошадей и коров на скотомогильник за Ахтарями на радость воронам и волкам. Жизнь разбросала семью Бутов, действовавших всегда под девизом экспроприации чужой личной собственности, по всему свету. Кое-кто из них прибился к самой выгодной в наступившие времена сфере — распределению. Но самым удачливым оказался Николай, во время войны вдруг ослепший на один глаз, а после Победы чудом прозревший и еще в 1975 году, когда я приезжал в Ахтари, все норовивший пасти своих кур на тех участках, где специально для этого взращивали спорыш соседи, объявляя их в случае протестов кулаками.
Так что Иван, выросший в условиях такой вот жесткой жизненной конкуренции и имевший перед глазами такие жизненные примеры, выше типично ахтарской психологии и песен про орла так и не поднялся. Хотя личность была энергичная и сильная. По его же рассказам под Севастополем, после гибели всех, даже младших командиров, по приказу свыше взял на себя руководство минометной ротой и довольно успешно справлялся с этой, одной из самой тяжелых на войне должностью, где дураков обычно не держали: убивали или немцы или свои. Впрочем, военные дела Ивана, прошедшего всю мясорубку в пехоте и артиллерии, разговор особый.
С 1926 по 1927 год, за зиму, я окончил ликбез без отрыва от производства. Мне выдали первый в моей жизни документ об образовании, где было написано: «Дорогой Дмитрий Пантелеевич Панов! Ты выполнил заветы Ильича. Ты научился читать и писать». Некоторое время я почивал на лаврах. Да плюс ко всему я успешно работал учеником на рыбзаводе, где получал двадцать пять рублей в месяц. Всегда была и свежая копейка — с моим уже постоянным наставником мастером по засолке рыбы Иван Ивановичем Котельниковым, коренным ахтарцем, в прошлом учителем, мы жили душа в душу. Низенький полненький брюнет, лицо которого украшали длинные пушистые усы, Иван Иванович, будучи прекрасным мастером-универсалом в рыбном деле, относился к породе алкоголиков-добряков. Обычно до обеда он ходил вялый, а веко на левом глазу все больше опускалось, пока не закрывалось совсем. А я уже знал, что если Иван Иванович закрыл левый глаз, то сейчас будет писать записку. С этой запиской я шел в буфет порта, где буфетчица подшивала сей документ к «делу» Иван Ивановича, уничтожавшемуся в день получки. Взамен я получал бутылку водки, завернутую в бумагу. Сунув бутылку за пазуху, где она бесследно терялась между одеждой и моей худощавой фигурой, я с видом исправного комсомольца, выполнившего свой долг перед молодежным союзом, возвращался в цех и прятал бутылку в условленном месте, за бочкой в икорном отделении.