Хаим Саббато - Выверить прицел
Мы встретили Субботу, произнесли «Шма Исраэль», завершив словами: «Раскинь шатер мира Твоего над нами, и над всем народом Израиля, и над Иерусалимом». После вечерней молитвы мы поспешили совершить первую субботнюю трапезу, пока полностью не стемнело; свечи нельзя было жечь из соображений безопасности. А третью трапезу мы, как могли, продлевали, добавляя к Субботе от будней, чтобы подольше сохранить в себе дополнительную душу, которая даруется в Субботу каждому еврею.
Так или примерно так проводили Субботы я и мои товарищи из йешивы в ту послевоенную зиму на севере Голанских высот между Хан-Арнабе и Тель-Антаром, в батальоне, где служили рядом ребята из кибуцев, йешиботники и жители городков развития. Много раз случалось, что приходилось прерывать не только трапезу, но и молитву, чтобы рассредоточить танки, потому что именно в это время по нам дали несколько артиллерийских залпов, или для стрельбы, которую вели мы сами. Мы к этому давно привыкли: быстро садились в танки, командир командовал, заряжающий заряжал, наводчик стрелял. Делали то, что приказано, возвращались и продолжали то, что прервали, как если бы ничего не случилось.
Лишь одного из нашей группы как бы не было с нами. То есть быть-то он был, но словно отсутствовал. Его лицо оставалось будничным, глаза потухшими, губы сжатыми. Когда мы пели субботние гимны, он стоял в одиночестве возле своего танка. Молился, правда, вместе с нами, но, закончив, сразу же возвращался к себе в танк и ел в одиночестве. Мы помнили, каким веселым и приветливым, каким добрым товарищем он был в йешиве. Но мы, побывавшие на той войне, знали, что после Йом-Кипура не спрашивают у человека, что случилось до этого дня. Мы, правда, пробовали заговаривать с ним, но он не отвечал. Окутанный отпугивающим молчанием, он выполнял по необходимости свою работу, а остальное время проводил в одиночестве.
Я болел за него душой и страдал оттого, что мы не можем ему помочь. Иногда мне казалось, что я слышу за собой его шаги. Как-то раз я даже вообразил, что в его глазах блеснул некий намек на желание объясниться. Я положил руку ему на плечо: «Скажи, что с тобой?» Но он стряхнул мою ладонь и сказал: «Оставь меня. Я не могу». Услышав однажды, как во время третьей трапезы мы обсуждали разные аспекты Веры, Избавления, Вечности Израиля, он резко оборвал нас: «О чем вы вообще говорите?»
Вторая Суббота месяца кислев прошла у нас, как и все прочие. Тяжелые тучи закрывали небо. На исходе Субботы мы тщетно искали в них какой-нибудь просвет, чтобы благословить луну, подразумевая Израиль, подобный луне. Как лунное сияние являет лишь отражение солнечного света, так и Израиль отражает — Божественный свет. Как луна умаляется, и обновляется, и умножает силы свои, так и Израилю суждено после умаления возвеличиться подобно ей. Помнит Израиль о милости, которую совершает луна, скрываясь в грозный день Рош а-Шана: ведь если явится в Высший Суд обвинитель и станет выступать против Израиля, он сможет вызвать лишь одного свидетеля — солнце, а в Торе сказано, что нельзя вершить суд, если нет хотя бы двух свидетелей обвинения.
Сквозь окутавший небо туман месяца кислев пробивался слабый свет, но его было недостаточно. Уже четыре ночи мы всматриваемся в небо: авось увидим луну. Но нет. Не видно. Сегодняшняя ночь на исходе Субботы — последняя, когда в этом месяце можно благословить луну. Мои товарищи вернулись в танки, сказав, что в эту ночь она уже не появится. Подождем нового месяца. Может, к тому времени мы уже будем дома.
Но я все еще не терял надежды. И тут пригласил меня Шломо разделить с ним четвертую трапезу, «проводы Царицы-Субботы». Он не мог провожать ее без хасидских историй, а для того, чтобы рассказывать истории, требуются, как минимум, двое. Шломо кутался в куртку и несколько шарфов; низко натянутая на уши вязаная шапка почти скрывала лицо, но чудесные его глаза сияли, как всегда. Такие шапки по армейской почте присылали нам школьники, сопроводив их, как велела учительница, добрыми пожеланиями «дорогому солдату, который нас защищает», и добавив уже от себя желтое солнце на синем небе. А некоторые, чтобы еще больше нас порадовать, рисовали человечка и подписывали: «Это я». К посылке прилагалось отпечатанное обращение Комитета помощи солдатам с настоятельной просьбой отвечать детям. Не все на это реагировали одинаково. Были такие, кого это очень трогало, и они даже писали детям стихи. А были и такие, кто брал шапки, а письма выбрасывал.
Среди нас всех Шломо был особенный: в нем жила душа хасида. В отличие от нас, он обязательно мылся перед Субботой горячей водой и устраивал четвертую трапезу. Вы, возможно, думаете: ну и что тут особенного? Весь Израиль моется перед наступлением Субботы. Это давний обычай. Но пусть вам не кажется, что в армии это такое уж простое дело: в тех обстоятельствах, если выпадал нам случай вымыться перед Субботой горячей водой, это считалось настоящим чудом. Однажды Шломо пригласил меня сопровождать его в поисках горячей воды. Мы натянули на себя все теплое, что только имели: шерстяное белье, шерстяной свитер, комбинезон, шерстяные перчатки, шапку, особую «горную» куртку и поверх всего плащ-палатку, — и все равно холод пронизывал нас до костей. Мы ушли довольно далеко, миновали расположение нескольких наших частей, но так и не нашли горячей воды. Мы уже решили вернуться назад и вымыть голову холодной водой из канистры, как делали все, но тут Шломо усмотрел трубу над старой сирийской хижиной и потащил меня туда. Мы нашли в хижине керосин, немало потрудились, чтобы разжечь печь, еще дольше — чтобы нагреть воду, но зато помылись в свое удовольствие. Лицо Шломо раскраснелось от горячей воды и радостного ощущения, и, если это тоже покажется вам не заслуживающим внимания, знайте, что в те дни мы дорого дали бы только за то, чтобы увидеть оживленное лицо товарища.
В тот вечер позвал меня Шломо разделить с ним четвертую трапезу. Он разостлал салфетку на базальтовых камнях, положил на нее маленькую халу, оставшиеся сардины и две пластмассовые вилки. Мы сидели в темноте и тихо пели гимн прощания с Субботой: «Не бойся, раб мой Яаков», в котором первые буквы строф расположены в алфавитном порядке — от «алеф» до «тав», охватывая все двадцать два согласных знака еврейского алфавита, а слова «Не бойся, раб Мой Яаков» служат рефреном. Мы пропели гимн 22 раза, по числу букв, и он укреплял наши сердца против страха. Потом я пропел еще пиют, который обычно поют у нас дома, на арабском языке, приглашая пророка Элияу посетить нас. И хоть мы сейчас не дома, пусть все равно придет. И закончили вместе гимном, какой поют в честь Элияу все общины Израиля: «Блажен, кто видит лик его во сне, кому пожелал он мира, и кто миром ему ответил. Господь благословит народ Свой миром». Всей своей душой мы жаждали мира.
Шломо встал: «Маймонид сказал, что для каждой субботней трапезы необходимо вино, и, хотя Суббота уже закончилась, четвертая трапеза — все равно часть Субботы». Я поглядел на него с изумлением: одной бутылки вина, которую мы получали на неделю, нам всем едва хватало на кидуш и авдалу, он же требует вина для «проводов Царицы»? Однако Шломо принес откуда-то немного вина, и мы его благословили. «А сейчас, — начал он, — время поговорить о Торе».
И я сказал: «На исходе Субботы принято вспоминать о великих деяниях, потому что в это время пророк Элияу сидит и рассматривает дела Израиля. Мудрые говорили, как им подсказывало сердце, о том, что осталось в народной памяти, мы же расскажем о том, что видели наши глаза.»
На третий день войны, еще до того, как мы спустились в Рош-Пину, я стоял поблизости от Нафаха, ожидая случая присоединиться к экипажу какого-нибудь другого танка. Рядом со мной стоял еще один, незнакомый мне танкист. Стоял и молчал. Я заговорил с ним и спросил, откуда он. «С юга, ответил он, — из Офаким. Уже год в армии». Я поинтересовался, чего он здесь ждет. «Я водитель танка. Ищу танк, где требуется водитель. Четвертый танк. Три танка сгорели. Нужно продолжать».
Мы помолчали. Шломо негромко запел мотив карлинских хасидов, который они сохранили со времен кровавого навета: «Ты один и Имя Твое одно, и кто подобен народу Твоему Израилю, одному народу в земле»[56]. Потом сказал: «В детстве, в Нетании, я был близок к адмору из Клойзенбурга, потомку праведного ребе Хаима из Цанза. Этот адмор — из тех, кого Господь спас, как „головню из пламени“ великого пожара мировой войны. Он жил в святости и чистоте, и боль Израиля пребывала в его сердце. Так вот, он рассказывал, что пришлось ему видеть народ Израиля в муках и унижении, но даже в то время он был свидетелем проявления таких высоких душевных качеств, что трудно себе и представить. За все то, что претерпел народ Израиля в изгнании, „если будут грехи ваши, как кармин, то станут белыми, как снег“[57]. Говорил, что именно об этом сказано в Мишне в трактате „Санэдрин“: „Когда человек сокрушен, то и Шхина сокрушается“, больно ей даже за преступного сына Израиля, если хоть одна добрая мысль родилась в его голове или одно доброе дело сделали руки его. Но если так по отношению к преступникам, во сколько же раз сильнее болеет она за тех сынов Израиля, заслуги которых многочисленны.
