Павел Кодочигов - На той войне
— С того и с сего, — возразил Саша. — По костелу немцы бьют, думают, мы там наблюдательный пункт устроили.
— И правда! А как ты догадался?
— Я же теперь артиллерист, — напомнил Саша. — Не успокоятся, пока в колокольню не попадут.
— Ну и пусть стреляют, — отмахнулась Люба. — Ты-то как? Почему задержался? У «тяжелого» сидел? — Саша пришел, все тревоги улетучились, и Люба обрела возможность шутить.
— Да нет, у меня другая работа.
— Вот-вот, а на меня обиделся. Обиделся ведь, правда?
— Все уже прошло. Как твой раненый?
— Живет и жить будет, — подковырнула Люба.
— Благодаря тебе?
— Не только, но и моя заслуга в этом ессть. Вот так! Обстрел продолжался.
— Ты когда дежуришь? — спросил Саша, прислушиваясь к разрывам.
— До утра свободна.
— Тогда пойдем куда-нибудь в окоп на всякий случай.
В глазах Любы снова озорной огонек:
— Боишься?
— Не то что боюсь, а вдруг осколок прилетит. Неудобно как-то получится. Не должен я здесь быть, понимаешь ли.
— А если убьет? — продолжала задирать Люба.
— Тогда не страшно, — засмеялся Саша. — С мертвого взятки гладки, и не убьет меня сегодня. Сказать, когда я боялся смерти? Под Шимском. Позвонили из КЛ полка, попросили за орденом прийти, а комбат Демьянюк, и что ему в голову пришло, предупредил: «Иди да оглядывайся, а то и поносить не успеешь». И как-то нехорошо мне стало, как в дурную примету поверил. Убеждаю себя: надо идти спокойно, кто начинает бояться, того в первую очередь валит, а поделать с собой ничего не могу. Я и бегом, и ползком, и в воронках отсиживался, а сердце стучит: убьет, убьет, убьет! Наваждение, что ли, какое нашло? Но пронесло.
— А в батальон возвращался, обстрел кончился? — спросила Люба, с сочувствием слушая взволнованный рассказ Саши.
— Какое там! Еще сильнее был, но я будто к тебе шел — телогреечка расстегнута, чтобы все орден видели, ноги чуть не пляшут. Одурел от счастья что дите малое.
— И со мной недавно произошло почти то же самое. Только я перетрусила, когда обратно возвращалась, — оживилась Люба. — Рассказать? Догоняли мы головной отряд. Я на привале «ревизию» своим документам устроила и оставила комсомольский билет.
— Ты же говорила, что тебя кандидатом в члены партии приняли?
— Я комсорг роты, Саша. Так вот, хватилась, когда пришли на место, и что ты думаешь? Сказала девчонкам — так и так, как хотите выкручивайтесь, если меня хватятся, а мне надо идти. Они не отпускают: «В такую-то темень? Да ты место привала не найдешь, не то что билет. Подожди до утра». А утром же работать надо. Взяла винтовку, спичек у фельдшеров выпросила, пошла. И представь себе, и место, где отдыхали, быстро отыскала, и билет на пеньке нашла. Будто кто за руку вел.
— И тебя одну отпустили? Не нашлось никого, кто бы мог проводить? — возмутился Саша.
— Хотели, настаивали даже, но я отказалась — моя вина, мне за нее и отвечать. Взяла билет, целую его, к груди прижимаю... и сама не своя. А пошла обратно, Саша! Еловый лес — он и днем-то угрюмый какой-то, темный, а уж о ночи и говорить нечего. Вперед я в беспамятстве бежала, по сторонам смотреть некогда было. А тут... Дорога узкой, как тропинка, кажется, ветки елей словно за горло норовят схватить, а что за ними? Немцы? Бандиты? Лешие? Я винтовку и вправо, и влево, а ноги дрожат, дрожат. Такого страха натерпелась, что и теперь мороз по коже пробирает... Девчонки тоже всю ночь не спали, думали, стукнули меня где-нибудь.
— В Латвии это уже было? — переживая за Любу, спросил Саша.
— Да, здесь.
Они давно стояли перед глубоким немецким окопом.
— Вот тут и посидим, — обрадовался Саша. — И от костела далеко, и людей нет.
— Посидим, — согласилась она, — только на чем?
— Один момент! — Саша пошел по окопу и скоро вернулся с двумя ящиками. — Устраивайся удобнее, до утра не отпущу.
— Хочешь, чтобы меня снова в прачечную «сослали»? — протянула Люба, делая вид, что очень боится этого.
— А тебя уже отправляли? За что?
— Да из-за капитанов Соколовых.
В больших и светлых глазах Любы прыгали чертики, но Саша не заметил этого, спросил еще более настороженно:
— Как это понимать?
Люба сорвала с его головы пилотку, взъерошила волосы:
— Понимать надо все просто, товарищ Отелло. Лежали у нас два капитана. Один высокий-высокий, а второй маленький. Пат и Паташон, одним словом. Первым в госпиталь увезли маленького. В конверте. Это одеяло ватное, в них тяжелых отправляем, чтобы не одевать. Через несколько дней большой стал выписываться. Принесли ему одежду, а он в нее влезть не может, она не его, а маленького капитана. Что тут было, ты не представляешь. Комбат Березовский прибежал и, не разобравшись, в чем дело, меня на двое суток в прачечную отправил, хотя маленький Соколов не в мое дежурство был эвакуирован. Да и я могла допустить такую ошибку — кто мог подумать, что у нас лежат два Соколова и оба капитаны? Пошла, до обеда постирала и тоже рассердилась. Легла на свои носилки, лежу. Майор Финский приходит, спрашивает, почему я волынку устроила? Я ему и выдала. Если, говорю, я не нужна, так отправляйте меня в полк или батальон, а стирать больше не пойду. Наказания должны быть справедливыми и не сваливаться на первого попавшегося под руку. Не помню, что еще наговорила, только он рассмеялся и разрешил работать в палатке — там без меня запарились.
Ночь была на исходе. Звезды на небе поблекли, оно стало светлеть. Обстрел давно закончился, а Люба разошлась и рассказывала одну историю за другой. Но временами разговор иссякал. Саша скручивал папиросу, курил. Люба сжималась в комочек, ждала, что вот-вот, когда же еще, если не сегодня, он заговорит о самом главном, чего она ждала давно и в то же время боялась услышать. Но он, покурив, тоже предавался воспоминаниям, и они опять говорили не о том, о чем надо и чему пришло время.
К утру похолодало. Саша взял руки Любы и стал согревать дыханием. Тревожно забилось в груди сердце, весь мир замер, прислушиваясь к его учащенному биению.
— Не надо так, Саша! — попросила испуганно.
— Почему? Ты же замерзла.
— Я уже согрелась. Мне жарко.
Ей и в самом деле стало жарко от непривычной близости Саши. Его глаза были совсем рядом. И лицо, вдруг странным образом изменившееся, неузнаваемое.
— Люба, я давно хотел сказать тебе, — начал он глухим голосом, и Люба поняла, что тот миг, которого она так ждала, наступил, и, почему-то желая оттянуть его, сама не зная, чего страшась, освободила свои руки и снова попросила:
— Не надо, Саша!
— Но почему, почему не надо, Любушка? — он впервые назвал ее так и испугал еще больше.- — Чего ты боишься?
— Не знаю, но... Мне пора.
— Да, да, — неожиданно легко и, как показалось Любе, обрадованно согласился Саша, — но я должен рассказать тебе о разговоре с майором Финским. Он сказал мне, что ты девушка хорошая, и поэтому, если у меня есть серьезные намерения, то это одно дело, а если нет, то мне здесь делать нечего, — продолжил он торопливо, радуясь, как кстати вспомнился разговор с майором.
— И что ты ответил? — напряженно спросила она.
— Что я ему ответил? — повторил Саша, собираясь с духом. — Я сказал, что у нас все очень серьезно. Получилось так, что я и за тебя решил. Извини, если не так.
Саше показалось, что Люба сделала порывистое движение к нему, и, не в силах больше сдерживать себя, он обхватил ее за плечи, прижал к себе, нетерпеливыми, жадными губами ткнулся в щеку, потом отыскал губы и припал к ним долгим и неумелым поцелуем.
Уже звенели птицы, уже поднялось над землей солнце, а они все стояли, держась за руки и не сводя друг с друга глаз и, наверное, простояли бы так еще долго, если бы не позвали Любу.
10
Дивизия продвигалась к Риге зигзагами. После Гулбене ее повернули на север и дошла она до города Апе. Затем снова взяла направление на запад, и знатоки утверждали, что встречный ветер иногда доносит запах моря.
— Одесса, як море пахнет, не забыла? — допытывала Мария Кветкина Тамару Антонову.
Рослая, выше и могутнее Жени Кобловой, Кветкина так мешала русский с украинским, что Тамара была у нее за толмача.
— Не забыла, а шо?
— Дюже побачить его хочется. Не чуешь, что им трошки наносит?
— Ни. Почую, так тебе первой скажу, — пообещала Тамара.
Кветкина на этом не успокоилась, к Нине Рябовой развернулась: — Малышка, ты, кажут, у Ленингради жила?
— И в Ленинграде, и в Петергофе.
— О, це мне и надо. Кажи, пахнет морим?
— Давно.
— Тю! А Томка говорит, шо ни.
— Она черноморка, а здесь Балтика. Наше море по-другому пахнет.
— Скоро, мабуть, дойдем.
— Обязательно.
— Ой, девочки, только на берег выйдем, я первым делом искупаюсь, — мечтательно сказала Тамара.
Мария всплеснула руками и уперла их в мощные бока:
— Скаженна! В яку-то холодюку?
Однако увидеть море не удалось. Куда иголка — туда и ниточка, а дивизию вдруг повернули назад, протопала она положенные километры, на станции Плявинас погрузилась в вагоны и поехала. Куда — неизвестно. Зачем? Конечно же, воевать, а пока картины за дверями теплушек развертывались такие, что глаз не оторвать. Таня Дроздова и другие девчата из медсанбата целыми днями простаивали у открытых дверей вагона и не переставали удивляться.
