Виктор Муратов - Перевал
Борис взвалил Ольгу на спину и, продираясь через колючие кусты, понес к спасительному леску, который покрывал высотки и оказался не таким уж близким. Точнее, это были не высотки, а не очень высокие горы. А еще точнее — предгорье Главного Кавказского хребта. Хребет вычерчивал линию горизонта, громоздясь то острыми изломами, то плавными изгибами. А эти небольшие горы, словно сторожевое охранение или передовой отряд, были высланы вперед, навстречу врагу.
Ольге было странно видеть перед собой лес совсем близко, а себя чувствовать застывшей на месте. Сколько времени Борис несет ее на спине, сколько времени шагает он, обливаясь потом, а лес все так же кажется не таким уж и далеким и ни на метр не приближается.
Ольге было неловко оттого, что Борис, у которого едва начала заживать рука, несет ее на себе. Совсем недавно Ольга сама оттаскивала в тыл тяжелых, беспомощных мужчин, бинтуя их раны, успокаивая, и никогда не представляла раненной себя самое. Теперь она мучилась своим бессилием и тем, что вот другой человек, изнемогая, тащит ее. Она совсем не чувствовала боли, только непривычную слабость. Ольга обхватывала шею Бориса, пыталась держаться, но руки слабели помимо ее воли. И тогда Борис сжимал ее запястья одной здоровой рукой, прижимал к груди и, сгорбившись, медленно шел дальше.
Постепенно шаги Бориса делались все короче, и он начинал ступать все тяжелее. Это незаметно началось очень плавное взгорье. Уже пошел редкий кустарник. Неизвестные короткие, но пышные растения покрыли землю густыми островками. И чем выше поднималась земля, тем теснее грудились темно-зеленые островки и тем труднее было идти Борису. Он отдыхал вначале через сто шагов, потом через пятьдесят, потом через десять. И это было еще тяжелее, потому что каждый раз после короткого отдыха надо было взвалить Ольгу на спину и сделать первый шаг…
Борис сознавал, сколько еще трудностей ждет их впереди. Догнать наши войска не было никакой надежды. Да и где теперь они, если фашистские танки утюжат предгорье Кавказа и отзвуки боя уже доносятся со стороны Микоян — Шахара и Зеленчугской. Значит, гитлеровцы слева, и справа, и далеко впереди. Борису с Ольгой оставался единственный путь — в Баксанское ущелье. Там в ауле Кич живет семья Чокки Залиханова — старые и добрые знакомые альпинисты. С сыновьями Чокки — Мустафаром и Хуссейном — Борис не раз ходил в горы. С ними ходили и Ольга со Степаном. Конечно, сыновья Чокки на фронте, но, возможно, столетний Чокка еще жив. В его доме можно найти приют. А там его дочь Лейла поможет добраться до Эльбруса, где они уже сами найдут способ перейти через линию фронта.
Борис знал дорогу до аула Кич и хорошо помнил, где расположен дом Залихановых. Они со Степаном были там в августе тридцать девятого года на столетнем юбилее Чокки. Ольга тогда не смогла поехать вместе с ними в Кич: готовилась к экзаменам в училище. Но она много слышала от Бориса и Степана о гостеприимных балкарцах. Особенно много говорил ей Борис о Лейле… Ольга догадывалась, что Борис неравнодушен к горянке.
Подкрепившись горьковатыми дикими грушами, они продвигались с Ольгой все дальше на юг, избегая дорог и населенных пунктов. Шли густым и темным лесом, с трудом различая заросшие папоротником узкие тропы. В лесу было тихо, лишь слышалось, как шелестят мягкими широкими листьями грабы с гладкими, полысевшими стволами. Дубы уже были усыпаны желудями, точно золотыми орешками. Обманчиво нежно обвивая стволы и ветви деревьев, взбирались вверх лианы, вынося к свету из-под густого полога леса свои листья. Терпко пахло перезревшей зеленью.
На третьи сутки Борис и Ольга вышли к Баксанскому ущелью. По крутому откосу спустились к буйному Баксану. Этот спуск отнял у них последние силы. И хотя до аула Кич оставалось совсем недалеко, Борис уже не мог идти дальше. Он остановился у первой попавшейся копны сена, уложил Ольгу на траву, сам опрокинулся на спину и сразу же уснул.
Ольга уснуть не могла. Она лежала в неудобной позе, но не было сил повернуться. Слабость не проходила, тупая боль медленно подступала к стопам. Открытых ран на ногах не было, вероятно, нет и переломов — просто сильный ушиб. Но как с такой болью идти дальше? Борис не сможет слишком долго тащить ее на себе. Когда они еще разыщут своих? Да и где свои, далеко ли они от Кича — этого до странности мирного селения?
Здесь было по-деревенски тихо. Около копны сена паслась белая костлявая коза, позванивая колокольчиком, и Ольге казалось, словно она попала в довоенную донскую станицу Кочетовскую, где они отдыхали со Степаном почти каждое лето. Иногда к ним присоединялись и отец с Борисом. Они возили Ванюшку к Дону на тачке, тяжелой, сколоченной из толстых неструганых досок. Колеса тачки увязали в песке, скрипела несмазанная ось. Ванюшке нравился этот скрип. Этот примитивный рабочий транспорт, который их здорово выручал, любезно одолжил хозяин — плотный казак с длинными буденновскими усами, с простым именем Петр и необычной фамилией — Дерибас.
Петр Дерибас, как любой другой казак, очень любил военную форму. Это знали и отец, и Степан, и Борис. Они дарили Дерибасу свои гимнастерки, галифе, сапоги и — главное — кавалерийские фуражки. Дерибас очень гордился формой и щеголял в ней по станице в любую погоду. Потомственный казак, он, к их удивлению, не хотел признавать своего казачьего происхождения. Дерибас работал шофером и гордился тем, что специальность его особая, не крестьянская.
Причиной тому было, очевидно, то, что однажды ему довелось побывать в Одессе, в доме отдыха. С тех пор Петр Дерибас решил, что он потомок одного из основателей Одессы. Он так убежденно это всем доказывал, что и сам поверил в то, что знаменитая Дерибасовская улица названа в честь его предка Дерибаса.
Мужчины посмеивались над Петром и всякий раз просили рассказать родословную. Ольга не одобряла их, пусть даже безобидных, насмешек.
— Все может быть, — говорила она. — Возможно, судьба так закрутила род Дерибасов, что простой колхозник из станицы Кочетовской может теперь доказывать свое французское происхождение.
Но вот однажды Андрей Антонович раздобыл у букиниста книгу об истории Одессы.
— Ну вот, Петр, — сказал он Дерибасу, — если и правда Дерибас твой далекий предок, то уж никак не француз.
— Вся Одесса знает, что француз, — возразил Дерибас.
— Испанец он, испанец из Барселоны. И полное имя его — Дон Йозе де Рибас. И если так, то течет в тебе еще и ирландская кровь, потому что его отец был женат на ирландской дворянке.
Петр Дерибас не слишком опечалился. Ему не важно было происхождение далекого предка. Ему льстило, что сам он имел отношение к основателю Одессы. Петр очень гордился своей фамилией и надеялся продлить род Дерибасов. Но ему не везло. Его казачка Мария почти через год рожала дочерей.
— Ничего, — успокаивал себя Петр, — баба у меня на девок родёмая, а все ж Дерибас будет. Все одно пацана родит.
Возможно, потому, что у него не было сына, Петр души не чаял в Ванюшке. И каждое лето ждал его нетерпеливее, чем взрослых постояльцев.
В последнее лето у Ванюшки то ли от простуды, то ли от комариных укусов тело покрылось болячками. Ему нельзя было купаться в Дону, и он отсиживался на берегу в тени акаций, пегий от зеленки и жалкий.
Дерибас не мог смириться с такой несправедливостью. Ольга так и не узнала рецепта, не узнала, где раздобыл Дерибас какую-то траву, но через неделю исчезли болячки и тело Ванюшки стало гладким и чистым…
В горах темнеет сразу. Подул теплый закатный ветер. Погасли розовые снега на далеких вершинах, вокруг легли четкие тени, и странно зыбились непривычно низкие звезды. Казалось, несмотря на теплую августовскую ночь, они вздрагивают, словно озябшие. Изредка в небе слышался гул самолетов — неизвестно чьих. И тогда в селении просыпались собаки. Самолеты удалялись, пропадал их какой-то неуверенный, глуховатый рокот, а лай сторожевых псов все не утихал, и порой казалось, что это тявкают запоздалые зенитки. Намаявшись, собаки умолкали, и над прохладной землей снова застывала ночная тишина, нарушаемая лишь убаюкивающим бормотанием Баксана. В этой тишине было что-то зловещее, будто с минуты на минуту должно было произойти нечто страшное, хотя страшнее того, что уже произошло, было трудно представить.
…Ольга не слышала, как Борис на рассвете сходил в аул. Проснувшись, она никак не могла открыть глаза. Пыль толстым слоем покрывала всю ее — с ног до головы. Она с трудом размежила веки и увидела над собой людей. Молодая горянка что-то говорила низенькому худому старику с лицом, изрытым черными морщинами. Старик был одет в бекешу с газырями. На его голове низко, до самых бровей, была надвинута барашковая папаха. Борис стоял рядом с ними.
Ольга приподнялась, отряхиваясь от пыли.
— Это уважаемый Чокка Асланович, — поклонился Борис старику. — А это Лейла.
