Милош Крно - Лавина
Лейтенант сидел на диване, жадно курил сигарету и указывал на предметы, которые еще нужно выбросить.
— И эту дрянь, и эту, — шипел он сквозь зубы, а Блашкович, который довольно хорошо понимал по-немецки, стоял у дверей как посторонний и лишь пожимал плечами.
«Почему он называет дрянью этот столик? — никак не мог понять он. — Ну, старый он, растрескавшийся, но ведь это чудесный столик…»
Вынося обтянутый кожей мягкий стул, от которого уже в столовой отвалилась ножка, солдат споткнулся на пороге темной передней и всей массой навалился на несчастный предмет. Стул развалился, и из него вывалилось мышиное гнездо. Даже это мышиное гнездо из тряпочек, шпагата и соломы в столовой Блашкович не счел чем-то необычным. Разве можно вывести всех мышей?
Его водянистые глаза с грустью смотрели на лейтенанта, который, встав с дивана, принялся укладывать в шкаф Блашковича свои вещи: бронзовые и фарфоровые статуэтки, рюмочки и кружечки из кавказского серебра. Как странно, что в его буфете стоят чужие вещи, а свой фарфор он должен расставить где-то в другом месте, скорее всего, на кухне. Ну, ничего, его хотя бы протрут.
Но когда Блашкович представил, как он будет жить без столовой, куда поставит выброшенные вещи и кто починит его чудесный дедушкин стульчик, тупая печаль стиснула его сердце. Эта тоска стала еще сильней, когда лейтенант велел приладить к двери, соединявшей столовую со спальней, массивный замок.
Другого лейтенанта, красивого смуглого человека, учителя танцев по профессии, Ондрейка разместил у Газдиков в комнате для гостей, окно которой выходило во двор с высокой вишней.
Этот лейтенант обладал изящными манерами, он угостил хозяина голландской сигарой, но все же очень огорчил его тем, что в интересах безопасности приказал срубить вишню.
Увидев, как пилят его любимое дерево, которое весной бывало обсыпано цветами, Газдик заплакал. Если бы не чувство неловкости, он пошел бы жаловаться командиру. Но ограничился тем, что принял аспирин, ибо у него ужасно разболелась голова, и улегся в постель, где принялся размышлять, что будет, если из-за немцев ему придется изменить свой распорядок дня.
Появление немцев в Погорелой вызвало сильное сердцебиение у нотариуса Шлоссера. Зачем он остался здесь, зачем? Надо было ему уехать в Бистрицу, та наверняка удержится. Ведь он член революционного национального комитета, а таких немцы вешают. Последней его надеждой оставался Ондрейка, с которым он помирился. Но для большей уверенности нотариус вывесил в канцелярии портрет Адольфа Гитлера, а в столовой на круглый столик положил свой Железный крест, который однажды уже брал с собой в горы…
Но ни к нотариусу, ни к Захару, ни к доктору Главачу Ондрейка не привел офицеров на постой.
Декан, возвращаясь домой, проходил мимо дома Захара. Выражение его пухлого, по-детски нежного лица было спокойным. Но глаза были какими-то грустными. Он исповедовал глухую Бартичку, а немцы ни с того ни с сего застрелили ее, когда она возвращалась с поля.
«Они пришли нам помогать, зачем же расстреливать людей?» — беспрестанно вертелось у него в голове, но, когда к нему обратился Ондрей Захар, который стоял на крыльце улыбаясь, и сказал, что уж теперь-то наконец наступит порядок, декан успокоился. Порядок требует и невинных жертв. Лес рубят — щепки летят.
На приветствие старого Приесола, проходившего мимо компосесората, он не ответил. Старый Приесол как раз шел с собрания, состоявшегося у Пашко, где коммунисты распределили обязанности на время оккупации, решили, кто должен остаться в селе, а кто уйти в горы. Он обошел уже всю деревню. Расспрашивал людей, где сколько стоит немцев, много ли у них пулеметов, если ли посты на задворках, как тогда, когда против партизан посылали словацких солдат.
Он долго стоял на площади, считая грузовики. Как раз тогда Ондрейка объявил по местному радио, что через полчаса все мужчины Погорелой в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет должны явиться с кирками или лопатами.
— Я своего старого не пущу! — крикнула за его спиной Плавкова, сердито сверкнув маленькими глазками. Она скрестила руки на груди и принялась жаловаться Приесолу: — Ну и гады же эта немчура! Их и не поймешь. Ввалились ко мне на кухню трое, те, что у нас на постое, и давай пальцы сосать и пуговицы на шинели дергать. Я подумала было, что они с ума сошли. А один, такой коротышка, толстый, сперва стал блеять, а потом мычать, как корова. Это они молока хотели… Ну а бесстыжие какие, право слово бесстыжие! В кальсонах бегают по сеням, а один прямо в ведро, извините за выражение, передо мной…
Приесол наблюдал за двумя немецкими офицерами, которые вместе с Ондрейкой торопились к сельской управе. Когда они прошли мимо, он нагнулся к Плавковой и прошептал ей на ухо:
— Они не только бесстыжие, звери они, а уж воображают о себе! Нас считают нищими…
Потом он поспешил вниз по улице и исчез в дверях здания лесного компосесората, в растворенном окне которого показалась светловолосая головка Милки Пучиковой. Вскоре партизан в лесной сторожке «На холме» снял телефонную трубку и записал подробности о положении в Погорелой.
Уже смеркалось, когда на площади собралось человек триста с лопатами в руках. Ондрейка ходил с барабанщиком и полицейским, у каждого двора они кричали, чтобы все граждане шли слушать речь немецкого командира. Когда люди столпились на площади, где-то пониже деревни раздались два выстрела. В толпе зашептались, что это наверняка в поле кого-нибудь расстреливают.
На краю тротуара перед банком стоял старый учитель Кустра. С тех пор как глинковцы уволили его на пенсию, он уединенно жил в своем доме, нигде не показывался, но сегодня и он вышел вместе с людьми.
Когда мимо него проходила Марка Приесолова в опущенном до самых глаз платке, он взял ее за локоть и сказал:
— Видите, душа моя, прав был ваш муж. Он, еще даже не видя их, уже знал, что это за палачи.
Марка Приесолова бросила на него испуганный взгляд.
— Что же будет с партизанами, если их схватят? — Она огляделась вокруг и, понизив голос, добавила: — О нашем Янко мы ничего не знаем.
— Не бойтесь, — принялся утешать ее Кустра. — Я хорошо знаю Янко еще со школы. Так просто он не дастся. А потом, помните, справедливое дело всегда победит!
Марка посмотрела на него с благодарностью и тихо сказала:
— Марко тоже всегда так говорил.
— Вот видите! — подхватил учитель. — Людям надо об этом напоминать.
В громкоговорителе что-то зашумело, а потом раздался голос начальника немецкого гарнизона.
Он говорил из канцелярии нотариуса. Мало кто из собравшихся понимал его сердитый лай, но люди слушали его, сжав кулаки, с суровым выражением на лицах. Их ярости не было предела, когда из громкоговорителя раздался перевод речи гитлеровца:
— Ваш пан президент позвал нас, чтобы мы пришли освободить вас от партизанских бандитов, от евреев-большевиков и чтобы мы установили у вас наши немецкие порядки…
9
Эрвин Захар проснулся на узкой лавке у стены и ощупал шишку на голове. От боли он чуть не застонал. Спустив ноги на пол, принялся искать в темноте ботинки. В конце концов он нащупал их где-то в другом углу комнаты, где стояли лавки да под окном с крепкой решеткой были сложены какие-то доски. Он обулся и снова лег на лавку.
Ему показалось, что спал он мало, и он вновь зажмурил глаза. Темно как в гробу, даже не увидишь, сколько сейчас времени. Все же он сунул пальцы правой руки под левый рукав, и вдруг громко заорал:
— Свиньи, забрали!..
На лестнице раздались тяжелые шаги, кто-то застучал в дверь и заревел:
— Ruhe! Maul halten! [24]
Эрвина передернуло. Он быстро сел, а когда шаги удалились, согнулся и подпер голову ладонями. Хоть бы показалась луна, чтобы он мог посмотреть на знакомую улицу, которая ведет к их дому! Но потом махнул рукой, вспомнив, что все равно ночью никто, кроме немцев, не имеет права выходить из домов.
Он припомнил, как попал в комендатуру. Безжалостные звери эти немцы. Солдат, стоявший на посту в коридоре, ни за что ни про что влепил ему оплеуху, так что искры из глаз посыпались и Эрвин свалился на лавку. Оплеуху ему, поэту, более того — почитателю Ницше!
В западню к немцам он попал при смешных обстоятельствах. Уже на следующий день после их прихода в Погорелую к отцу в кабинет явился немецкий лейтенант, которого перед этим Эрвин видел у Блашковича. Лейтенант заявил, что реквизирует для армии все выделанные кожи. Отец застучал кулаком по столу, закричал, что ничего им не даст, и пригрозил, что будет жаловаться майору Райнеру. Лейтенант улыбнулся и ответил, что за товар ему заплатят. Тогда лицо отца прояснилось, он посмотрел на Эрвина и сказал, что это другое дело, продать он, конечно, продаст.
