Питер Устинов - Побежденный
— Поедешь в Савону? — спросил Убальдини.
— Какой в этом смысл? — ответил Валь ди Сарат, у которого пробудился азарт поиска. — Винтершильд мог поехать в любую сторону, на запад во Францию, на север в Милан, на восток в Италию.
— С какой стати ему ехать во Францию?
— Это самое неожиданное направление.
— Давай посмотрим карту.
Савона находится на большой прибрежной дороге, соединяющей Рим с французской границей. Они совершенно справедливо рассудили, что человек в положении Ганса вряд ли поедет на запад даже в надежде перехитрить возможных преследователей. Слишком рискованно. Бегство по одной из главных магистралей Италии тоже казалось безрассудным, хотя и в меньшей мере.
— Остается лишь одна альтернатива, — сказал Убальдини, — дорога на север. По опыту работы я знаю, что преступник неизменно старается скрыться в глуши. Лишь зная, что его преследуют, он прячется в большом городе. Если бы я спасался бегством, то направился бы на север и при первой же возможности свернул на второстепенную дорогу. Вот сюда, — и указал на сеть шоссейных дорог с гравийным покрытием, помеченных «среднего качества».
Из Савоны по телефону сообщили, что патруль карабинеров обнаружил брошенный велосипед в Кадибонском ущелье.
— Как я и думал, — сказал Убальдини.
— Минутку…
Валь ди Сарат выхватил трубку у дяди и спросил полицейского на другом конце провода, которого было еле слышно, не заметил ли лавочник у преступника каких-то особых примет.
— Заметил, — прокричал полицейский, — видимо, у него что-то с глазом. Он постоянно моргает.
— Это тот, кто нам нужен, — сказал, положив трубку, Валь ди Сарат. — Немедленно еду в Савону.
В сопровождении угрюмого сержанта Отгони, только что вернувшегося из плена в Болгарии, и невысокого мечтательного офицера Гарини, тоскующего по Венеции и ее затянувшемуся упадку, Валь ди Сарат поехал в Савону на позаимствованном джипе. Отгони из необычайной преданности долгу ревел сиреной все пятьсот километров.
Когда они приехали, начальник савонских карабинеров, сбитый с толку новыми противоречивыми сведениями, беспокойно расхаживал по кабинету. Живущий неподалеку от Дего фермер признался патрульным, что оказал гостеприимство английскому военнопленному, который как-то странно помигивал. Семья из-под Морнезе призналась, что дала тонкий ломтик колбасы югославскому военнопленному с поврежденным глазом. Потом уже все на много миль вокруг чудесным образом привечали помигивающих мужчин всевозможных национальностей. Желание итальянцев быть полезными зачастую приводит их к признанию в том, чего не было, из бескорыстного желания угодить. Что они теперь и делали с обычным результатом.
Валь ди Сарат внимательно изучил карту.
— Если признать, что первое сообщение было верным, — сказал он, — а участие в этом преследовании стало популярным в округе уже потом, то, возможно, этот немец держит путь на северо-восток к Падуе в надежде достичь австрийской границы. Это выглядит логичным, однако у меня есть сомнения. Предупредите Павию.
— Павия уже предупреждена, — ответил Баррелло, выдающийся савонский карабинер, с нескрываемым удовольствием чиновника, умеющего предугадывать желание начальства.
В самом деле, очередное сообщение поступило из-под Павии. Блондин с мигающим глазом угнал грузовик. Павианские карабинеры ведут наблюдение за регистрационными номерами и свежеокрашенными машинами. Валь ди Сарат, Отгони и Гарини сели в джип и, завывая сиреной, поехали в северную сторону. На полпути их догнал мотоциклист, несшийся так, как могут только итальянцы, и остановился. В Савону сообщили, что грузовик найден, угонщиком оказался жгучий брюнет, вовсе не мигающий. Трое унылых, бормочущих под нос ругательства мстителей вернулись в Савону без сирены. Вскоре пришло известие, что в нескольких милях к северо-западу, в горном районе, угнан местный поезд.
— Стоит ли это расследовать? — спросил Баррелло, придававший всему огромную важность.
— Нет, — ответил Валь ди Сарат и заснул в кресле.
Чуть попозже поступило сообщение, что в четырех километрах оттуда, где последний раз видели Винтершильда, украдена детская коляска. Баррелло разбудил Валь ди Сарата и попросил инструкций. Валь ди Сарат произнес в ответ несколько невежливых слов и заснул снова.
Поскольку сообщения о попытке угнать мотоцикл в Казелле не поступило, полиция вскоре потеряла след, и Валь ди Сарат вернулся в Рим. Дядя, увидев безутешного племянника, громко рассмеялся.
— Молодежь вечно унывает из-за неудачи. Однако я знаю, что путь к успеху вымощен мелкими неудачами, а путь к опыту — ошибками. То, что ты не нашел этого мигающего преступника сегодня, означает лишь, что найдешь завтра. Рано или поздно он совершит ошибку, хотя бы помочится на стену, где это строжайше запрещено, и будет арестован. В двадцать девятом году бандит убил в Калабрии высокопоставленного фашистского чиновника — убийство не носило политических мотивов, если не считать политикой страсть к жене чернорубашечника. Кое-кто счел бы именно так. Об убийце мы знали только, что на правой руке у него нет указательного пальца. Я долго дожидался возможности схватить его.
— Как же тебе это удалось? — спросил племянник.
— Я знал, что рано или поздно война неизбежна. Вся наша экономика работала на войну. Начнись она в тридцать пятом году, мы бы оказались на высоте. Увы, нам чуть-чуть не хватило самоуверенности объявить ее, когда мы были готовы — мы покорно ждали, когда будут готовы немцы. И к тому времени оказались уже отсталыми. — Убальдини глубоко вздохнул. — Но как бы то ни было, поимки убийцы я ждал до сорокового года. По сравнению со мной слона можно назвать рассеянным. Я разослал по всем призывным пунктам указание задерживать всех, освобожденных от военной службы из-за отсутствия этого пальца. В декабре сорокового, за два дня до Рождества, мы схватили его в Падуе. Он стал директором тридцати двух компаний, в том числе нескольких сельских банков.
— Ты уверен, что именно тот человек был убийцей?
— Почти.
— Где он теперь?
— В тюрьме.
— Но зачем ты мне это рассказываешь?
— Рассказы перед сном хорошо воздействуют на боевой дух молодых полицейских. Иди, поспи. Ты устал.
У двери Валь ли Сарат обернулся.
— Тогда мы схватим его в шестидесятом году.
— Если нам повезет. Но схватим.
Пихль запретил Гансу выходить из дома на том основании, что это очень опасно. Не позволял даже выйти в сад.
— Подождите, пока все уляжется, — советовал он.
— Но мне нужно во Флоренцию.
— Флоренция, Флоренция, что там во Флоренции? Девушка? Почему не можете получать наслаждения там, где только находите, как я? В том-то и беда с вами, однолюбами, — вы позволяете себе ударяться в сентиментальность и становитесь такими же ненормальными умственно, как я телесно. У меня ясный взгляд. Я презираю вас. Идиоты.
Спорить с Пихлем было трудно. Он был проницательным и очень громогласным. Даже человек вроде фюрера, с ярким внутренним светом, вечно горящим перед алтарем его убеждений, нашел бы затруднительным противостоять бесстыдному разуму этого гнома.
— Со временем я найду для вас что-нибудь. Мир не может обойтись без немцев и их знания дела. Имейте это в виду.
Казалось, Пихль владеет какой-то тайной, и слова его, когда он бывал трезв, были не просто ободряющими, они представляли собой символ надежды. Ганс, преждевременно состарившийся во всем, кроме чувств, повиновался бесцеремонной власти Пихля так же охотно, даже благодарно, как в юности трубным призывам долга.
Разумеется, в хозяине дома Гансу многое не нравилось, но с течением недель, за которые он узнал Пихля получше, ему стало казаться, что отталкивающая игривость карлика является просто-напросто естественным дополнением к серьезным вспышкам убежденности и минутам убаюкивающих размышлений. Для Ганса он стал сильной личностью, даже героем, сверхчеловеком, сокрушившим препятствия, которые жизнь щедро расставила на его пути, и оказался существом хоть и сознающим горькую цену своей победы, но тем не менее приобретшим бесцеремонную веселость и несокрушимую волю.
Иногда Ганс думал о Терезе — обычно ночами, так как даже Пихлю требовалось спать — и начинал возмущаться тем, что замечательная авантюра бегства, начавшаяся так многообещающе, столь странно пресечена. Мечтал о невероятных приключениях, даже трудах, которые выпадут ему на пути к возлюбленной, как героям древности, об испытаниях, которые придают цену успеху.
О, Тереза ничего особенного собой не представляла. Ганс знал ее очень недолго, и однако же в громадной пустоте его души она была всем. Он мог припомнить каждую подробность их встреч, дугу ее бровей с несколькими более жесткими торчащими волосками, изгиб шеи, ведущий к вечно холодным ушам, темные линии, трогательно, старательно, неумело проведенные под глазами, чтобы подчеркнуть знание жестокостей мира.
