Питер Устинов - Побежденный
— Теперь должен завестись. Попробуйте.
Ганс резко нажал ногой на стартер, и мотор капризно заработал.
— Сейчас холодно, — сказал карлик, — можете, если хотите, сесть за руль, но мне кажется, найдете положение рукояток не особенно удобным.
— Я только хотел осмотреть мотоцикл, — промямлил Ганс.
— Не лгите, — ответил карлик, продолжая улыбаться. — Садитесь сзади.
— Куда мы поедем?
Ответом был лишь рев мотоцикла.
Они неслись с такой скоростью, что было холодно. Карлик был до того маленьким, что почти не заслонял Ганса от ветра. Ганс начал ощущать раздражение. Самоуверенность карлика была почти бесчеловечной, как и способность унижать, не пользуясь своим господствующим положением. Он мастерски огибал повороты на огромной скорости. Встречный поток воздуха была таким сильным, что Ганс мог дышать, лишь отвернув лицо в сторону. Куда они едут?
Пост на дороге заставил их остановиться. Пока полицейские подходили, карлик негромко произнес:
— Не теряйте головы.
Ганс увидел, что он все еще улыбается.
— Documenti, — потребовал полицейский.
Карлик полез в карман серо-зеленой куртки и достал какие-то бумаги.
— Вы доктор Эудженио Пихль?
— Да.
— Чем занимаетесь?
— Я инженер, служу в министерстве морского флота, гражданский. Политикой не интересуюсь.
— Служили когда-нибудь в армии? Ой, простите. Где проживаете?
— В Мерано.
— А это кто с вами?
— Мой техник, Лоренцо Брехбюлер.
— Тоже из Мерано?
— Конечно.
— Ладно, поезжайте.
Гансу хотелось спросить кое о чем карлика, но это было невозможно из-за рева мотора. Местность стала менее холмистой, дороги более прямыми. Вскоре Ганс увидел стрелу-указатель, указывающую на Милан. Они ехали не в том направлении, какое ему было нужно. Он раздраженно похлопал карлика по спине. Полуобернувшись к нему, по-прежнему с дьявольской улыбкой, карлик прокричал сквозь шум ветра низким грудным голосом:
— Не можете потерпеть?
Когда они приехали в Мерано, уже смеркалось. В прохладной горной темноте окна домов розовато светились, как фосфоресцирующие цифры на циферблате.
— Входите, — сказал карлик, открыв скрипучую дверь в теплую прихожую. На стенах висели многочисленные головы оленей, в их простодушных глазах мерцали отблески пламени, горящего в огромном камине. Появилась пышущая здоровьем женщина с аккуратно заплетенными в косу на тирольский манер волосами. Одежда так облегала ее располневшую фигуру, что было невозможно понять, беременна она или просто природе не терпится, чтобы эта женщина выполняла те функции, для которых определенно была предназначена.
Карлик обхватил женщину за талию одной рукой и с легкостью приподнял ее, довольно посмеиваясь, а она кокетливо изображала испуг.
— Это Марта, — сказал карлик, представляя ее, — но мы с ней не состоим в браке. Я холостяк.
Его шутовская улыбка, казалось, придавала этому заявлению какую-то растленную, непонятную Гансу окраску.
— Пожалуй, мне надо представиться самому, или уже слишком поздно? — продолжал карлик. — Как-никак, мы несколько часов вместе ехали на мотоцикле, но хотя это восхитительное средство передвижения, для разговоров оно непригодно. — Пристально поглядел на Ганса и протянул руку. — Меня зовут Ойген Пихль.
Ганс протянул свою и почувствовал, что его пальцы стиснуты в средневековом орудии пытки. Сжатие стало невыносимым, и Ганс согнулся в попытке найти облегчение. Улыбка на лице Пихля объяснялась скорее усилием, чем доброй натурой.
— Есть у меня силенка, а? — проворчал он.
— Порисоваться он любит, — пренебрежительно сказала Марта.
— Думай, что говоришь! — шутливо предостерег ее Пихль.
— Я вся в синяках, — продолжала Марта с отталкивающей застенчивостью.
— Что, не слышала?
Пихль выпустил руку Ганса, и тот взглянул на свои пальцы. Они походили на бледные леденцовые палочки, которые ничего не стоит сломать.
— Как вас зовут?
— Ганс Винтершильд.
— Звание?
— Минутку, — сказал Ганс. — Вы немец или итальянец?
— Südtiroler[52] — один из проклятых, — высокопарно ответил Пихль. — Один из тех, кого Гитлер пожертвовал своим союзникам — паспорта у нас итальянские, язык немецкий, сердца и культура тирольские. Марта, вина. Серьезный разговор без него невозможен.
Темное вино окрашивало язык и сильно пахло. Хуже чеснока. Поскольку вкус его был лучше остающегося привкуса, Ганс все пил, пил и рассказывал о войне.
Марта сидела, сложив руки на коленях, и спокойно слушала. Вскоре появилась девочка со школьной подругой. Пихль притянул обеих к себе и, слушая Ганса, рассеянно ласкал их. Одну, сестру Марты, звали Трудль, имени другой Ганс не разобрал. Пихля, казалось, охватил какой-то покой, когда Ганс заговорил о России. О ней он рассказывал подробно — она находилась далеко, и можно было не обременять себя фактической точностью. Он не прибегал к приукрашиванию, но мог создать драму из унылых зим той суровой сдержанностью, которой герои пользуются, чтобы людям, не сражавшимся на войне, представить свои подвиги еще более значительными.
Когда Ганс умолк, Пихль устремил взгляд вдаль, полуприкрыв глаза в сладострастном наслаждении какими-то тайными мыслями. Наступило молчание. Женщины перешептывались и робко улыбались.
— Знаете, — пробормотал наконец карлик, закурив глиняную трубку, более колоритную, чем практичную, и заполняя комнату с деревянными стенами дымом, от которого Гансу приходилось сглатывать, — знаете, я всю жизнь получал то, что хотел. Игрушки? У меня их были целые горы, потому что я урод. Каждый мой каприз удовлетворялся. Родители, одержимые чувством смутной вины за то, что породили меня, полностью мне подчинялись. Учителя в школе считали меня очень умным, потому что жалели, и полагали, что меня нужно больше поощрять, чем обычного мальчишку. — Засмеялся. — Я использовал их. Использовал всех.
Женщины снова заулыбались. На сей раз он заметил их улыбки.
— С женщинами тоже не возникало проблем. Не спрашивайте почему; но мне от них проходу не было.
Женщины поглядели на Ганса с любопытством, словно приверженки какого-то тайного культа, находящие утешение в таких удовольствиях, которые общество, если б могло их представить себе, подвергло бы суровому осуждению. Наступило молчание. Ганс в смущении, скорее интуитивном, чем сознательном, опустил глаза.
— Почему вы мигаете? — отрывисто спросил Пихль. Ганс раздраженно поднял взгляд.
— Ничего не могу с этим поделать, как и вы со своим обликом.
— Чушь! — выкрикнул Пихль, надменно глядя широко раскрытыми глазами. — Мигание — это нервное расстройство. А то, что случилось со мной, с нервами никак не связано. Ненавижу нервы. Они свидетельство капитуляции перед давлением обстоятельств. Признак слабости.
Ганс разозлился, но не мог найти слов для выражения своих чувств.
— Да, герр Винтершильд, — продолжал Пихль, — вы слабак.
Женщины смотрели на Ганса, словно присяжные.
— Куда собирались ехать, когда хотели украсть мой мотоцикл?
— Я не крал его.
— Вам не удалось его украсть. Куда?
— Во Флоренцию! — выкрикнул Ганс.
— Во Флоренцию? — удивленно прошептал Пихль. — С какой стати спасающемуся бегством немецкому офицеру ехать туда?
— По личным причинам.
— По личным? У солдата без армии, без правительства есть личные причины углубляться на занятую противником территорию?
— Не понимаю, зачем мне отвечать на все ваши вопросы, — сказал, поднявшись, Ганс. — Кто вы такой? Что вам от меня нужно?
— Не волнуйтесь. Немцы помогают друг другу.
— Но ведь вы не немец…
— Как вы смеете так говорить! — выкрикнул Пихль и подскочил, сбросив девчонок с коленей. — Я готов допустить, что вы перенесли много лишений, но это не означает, что вы знали, за что воюете!
Будучи не в силах снести это обвинение, Ганс вышел из себя, его громкий голос постоянно тонул в грудном басе Пихля. Лишь после четверти часа ожесточенного спора они пришли к согласию относительно ведущей роли Германии в мире. Чтобы прекратить ссору, Пихль предложил еще раз обменяться рукопожатием, но Ганс отказался. Карлика это позабавило.
— В сущности, вы хороший парень, — сказал он, хлопнув Ганса по спине с такой силой, будто валил дерево. — Но молодой и очень возбудимый. — Потом помрачнел, посерьезнел. — Я сказал, что наслаждался жизнью, но одна ее сторона неизвестна мне — я ищу путь к ее подобию, словно слепой, смутно догадывающийся, что может представлять собой свет. Я силен. Я здоров. У меня воинственный нрав, однако я никогда не знал, что такое находиться плечом к плечу с безымянными товарищами в одной шеренге, не знал той мистической связи, которая существует между мостовой и сапогом, ударяющим по ней в мерном ритме, отдающимся эхом среди домов, не знал подчинения личности первобытной, неиссякаемой силе, биения пульса армии, ведомой флейтой и горном к непостоянным границам. Ям, пам, пам — и ям, пам, пам!
