Анатолий Медников - Открытый счет
Вот он стоит в двух шагах от Зубова — немец среди немцев, среди кричащих, взвизгивающих, фанатически настроенных юнцов, равнодушных фольксштурмовцев и разъярённых эсэсовцев. А вдруг он повернётся и укажет пальцем на Зубова?!
И Зубов сам вздрогнул от этих мыслей. О, как ему хотелось, чтобы Вендель сейчас повернул голову и Зубов мог бы увидеть в его глазах ну хотя бы усмешку, доверительную и успокаивающую. Но ведь не крикнешь ему: „Вендель, повернись!“ И вот первое липкое прикосновение страха, вызванное первым сомнением, и вот страх расползается, как потное, тёплое пятно на спине, и вот уже горячий лоб и влажные ладони.
„Стоп! — мысленно крикнул себе Зубов. — Разве можно так не верить товарищу! Откуда это во мне? Почему? Война, война!! Её первыми жертвами становятся правда и мораль, человеколюбие и доверие. Да, прежде всего доверие. Вендель! Он ведь коммунист, а потом уже немец. В эту формулу надо всегда свято верить…“
„Больше об этом не думать“, — приказал себе Зубов.
…Наверно, на площади прошла бомбёжка. Или истощился Мунд и замолк. Да, тревоге конец, открылись двери, и луч дневного света, скользнув по лестнице, робко лёг на цементный пол убежища. Все зашевелились.
— Пошли, — шепнул Вендель, протискиваясь к выходу.
Над площадью ещё курился дымок, как всегда после сильного артналёта. Лохматыми кострами разгорались несколько домов на площади. Мостовая зияла свежими ямами с рваными краями.
Разведчиков никто не заметил и не остановил на площади, и они нырнули в один из узких переулков.
— Куда теперь? — шёпотом спросил Вендель так, словно бы они ещё находились в подвале.
— Посмотрим, что они роют на окраине? Может быть, увидим разрекламированное „чудесное оружие Гитлера“, о котором трепался в бомбоубежище этот Мунд.
— Нет никакого оружия. Да и откуда ему быть. Гитлер всегда, а особенно в последние годы, не любил учёных. Я это знаю точно. — Вендель положил ладонь на сердце, призывая ему верить. — Существует такой „список Гитлера“ — освобождённые от призыва: тысячи имён, там танцоры, артисты, киноактёры, астрологи, только не учёные.
— А может быть, всё-таки есть „чудо-оружие“, Вендель?
Зубова всё ещё терзали сомнения.
— „Новое оружие“ — это то, что мы видели — молодёжь и старики, отданные на заклание нацизму.
— Гитлер, конечно, нуждался в учёных, — сказал Зубов, — но он не любил их, как и любой невежественный диктатор. Не мог любить.
И, сказав это, Зубов вдруг удивился ходу мыслей и течению их спокойной беседы, словно бы они гуляли сейчас в Москве, по улице Горького, а не по фашистскому Шведту.
— Чего стоит весь этот бред догматизма, — оказал он Венделю, — с такими понятиями, как „арийская наука“, „неарийская наука“. Да и вообще научное мышление не может диктоваться каким-нибудь „фюрером“, который мнит себя всеобъемлющим специалистом во всех областях знаний.
Вендель выражал согласие тем, что энергично рубил воздух рукою. Он был возбуждён тем, что унидел и услышал в бомбоубежище.
— Мунд! — вдруг выкрикнул Вендель и остановился, как человек, которому гнев мешает идти. — Никто сильнее нас, немцев, не может ненавидеть этих наших соплеменников, таких, как Мунд! — заявил он Зубову, и в голосе его прозвучала созревшая ненависть и страсть ненависти.
…Так разговаривая, они выбрались из города вновь на шоссе, забитое беженцами, слились с толпой, а затем незаметно свернули в лес, где была спрятана рация. Вендель сразу же сел за неё, чтобы связаться с дивизией. Однако радиопередатчик разведотдела ответил не сразу. Зубов начал волноваться, пока Вендель минут десять выстукивал позывные, прося „Комету“ выйти на связь с „Бывалым“. Наконец-то Венделю ответила „Комета“.
Зубов, подготовивший заранее донесение, включил в него описание поймы реки напротив города Шведта, которая была болотистой, с илистым дном, затоплена. По наблюдениям „Бывалого“, передний край обороны немцев не имел здесь сплошной линии. Обращали на себя внимание дамбы, высотой до пяти метров.
Основываясь на наблюдениях разведгруппы, „Бывалый“ полагал, что участок Альте — Одер невыгоден для форсирования, хорошо укреплён немцами и даст возможность противнику обстреливать реку артиллерией с обоих флангов.
Затем „Бывалый“ передал данные о числе зенитных батарей, замеченных в Шведте.
— Хорошо, молодцы! Это ценно! Что ещё у вас? — ответила „Комета“.
— Мы потеряли Бурцева. Где группа Свиридова? — спросил „Бывалый“.
— О Бурцеве знаем, группа Свиридова дома.
Далее „Комета“ передала, что на старом участке „Бывалому“ возвращаться домой не надо. Пусть разведчики, выполняя свою задачу, продвигаются южнее, вдоль фронта. И держат связь с „Кометой“.
„Счастливого пути!“ — передала „Комета“.
„Я понял вас“, — ответил „Бывалый“.
— Наверно, „Комета“ передвинулась куда-то, — сказал Зубов.
Вендель сбросил с головы наушники. Вид у него был напуганный.
— Вот так, Альфрид!
— Да, товарищ майор! — только и мог сказать Вендель.
— Положение наше — сложное.
Зубов вздохнул. Он снял свои тёмные очки, подержал их какое-то мгновение перед глазами, словно это могло помочь ему сосредоточиться. И снова ощущение глухого одиночества в стане врагов, ещё более острое, чем то, что испытал он в бомбоубежище, холодом сковало грудь.
Чтобы растопить этот холод, Зубов поднялся с земли, распрямил плечи, вздохнул. Можно было бы побродить между сосен, жадно куря, можно было бы подумать пять — десять минут, не более, и тут же решать, что им делать дальше.
12Сергей Свиридов сидел рядом с Самсоновым в небольшом каменном домике, одиноко торчащем на болотистой, с редкими кустиками земле, когда в доме зазуммерил телефон и Окунев вызвал их к себе.
Было одиннадцать часов вечера с минутами. На плацдарме, сравнительно узкой полосе земли, отбитой у немцев с трудом, большой кровью и жертвами, стояла относительная тишина. До противника рукой подать — не более полукилометра. Позади передовой, тоже в полукилометре, расположились батареи, на обратном скате насыпи, у самой воды, в земляных норах-конюшнях, похрапывали артиллерийские битюги, да на переправе монотонно гудели танки.
И шум этот чем-то напоминал Сергею слабый гул проносящегося в отдалении поезда, который то нарастал, то шёл на убыль и, уже совсем ослабевший, сливался с мягким шорохом дождя, с вечера поливавшего и без того раскисшую почву.
— Надо идти на „Большую землю“, — сказал Самсонов. Он имел в виду восточный берег Одера. — Собирайся, Сергей.
— Совещание. Приспичило. Можно бы утром. Сейчас по переправе сплошь идут танки. И не просунешься.
Сергей ворчал, как человек, прекрасно понимавший бесполезность сетований, но получающий от ворчания какое-то удовольствие.
— Просунемся, — ответил Самсонов спокойно. — А ты, я вижу, полюбил плацдарм, тягачом не вырвешь отсюда.
— Ну, почему же, — вяло сказал Сергей, безо всякой охоты развивать эту тему.
На самом же деле он действительно старался не отходить никуда от передовой, из той зоны, где часто рвались мины и посвистывали пули.
Он стал замкнутым и нелюдимым, и эта разительная внешняя перемена произошла с ним в ту ночь, когда Сергей уходил с разведчиками за Одер, в немецкий тыл. То, что случилось там, на опушке леса, около проволочного забора: его ошибка, исправленная и искупленная кровью товарищей, гибелью Бурцева, — всё это ошеломило и до глубины души потрясло Сергея.
Когда на рассвете того дня разведчики перебрались к своим через Одер, вынеся тело Бурцева, уже в нашей траншее, Сергей, заметив в руках солдата маленькое, полуоблупившееся зеркальце, взглянул в него с внутренней дрожью и уверенностью, что обнаружит сейчас поседевшую голову. Нет, волосы у него не стали белее, не засеребрились даже виски, только потемнели щёки от проступившей за ночь щетины.
Но Сергей увидел в зеркальце свои глаза с тем новым, странным выражением отчуждённости и жалости к себе, глаза, которые вдруг поразили его больше, чем предполагаемая седина. Нет, ничего не изменилось, только словно бы пепел осел в глубине зрачков. Сергей с тех пор старался не заглядывать в свои глаза, даже когда брился, держа перед лицом зеркало.
Бурцева хоронили в расположении разведроты и наспех, потому что вышел приказ о переходе на другой участок. Разведчики выстроились около отрытой могилы с автоматами в руках, траурный митинг начал и закончил Самсонов тем, что огласил переданное ему старшиной „завещание“ Бурцева.
Грянула автоматная очередь, солдаты склонились над ямой, побросали горстями землю на гроб. А через пять минут после того, как вырос над могилой земляной холм, вместо цветов украшенный свеженарубленными ветками елей, старшина скомандовал построение.
