Олег Губенко - Отступление от жизни. Записки ермоловца. Чечня 1996 год.
Господи, дай нам сил дожить до утра…
Ночь пугает нас своей бесконечностью. Она замедляет время, цепляется за горы, не желая верить в собственную неминуемую смерть.
Ночь старается влезть к некоторым бойцам в душу нелепым страхом перед кладбищенской реальностью, перед темнеющей неизвестностью леса, но тлеющий огонек в нас по-прежнему жив и, благодаря его теплу, живы мы.
Придет утро, пробиваясь лучами солнца в нашу долину.
Сменится утренняя «стража», свободные от службы бойцы снова построятся на «плацу». Один из них развернет перед строем икону и замрет, с каким-то особенным трепетом прижимая к себе святыню.
Я достану из внутреннего кармана бушлата шелковую ленту и ещё раз прочитаю слова «присяги»:
— Живый в помощи Вышняго…
Война forever
Всё было уже позади…
Электричка из Прохладного отстукивала колёсами секунды, казалось, окончательно отделяя пространство войны, оставшееся вдалеке, от пространства мира, ожидающего нас где-то впереди. Весёлые и шальные от выпитой водки и предчувствия скорой встречи с родными и близкими, казаки шутили и смеялись. Дороги и блокпосты, боевые выходы и постоянное напряжение — всё это осталось в плоскости совершенно иного, нереального мира. Мы ехали домой…
Это был единственный на поствоенном пространстве жизни отрезок времени, когда война не была надоедливой реальностью, когда память немного уступила нахлынувшим через открытые двери мирной жизни эмоциям, затаившись до времени. Память дарила мне пару-тройку дней отдыха, зная, что скоро вернётся, и вернётся навсегда…
Осталось позади всё, даже усталость, избавиться от которой я не мог уже долгое время, спасаясь от неё только сигаретами и чаем. Она размазывала меня по растянутым военным будням, расплющивала отсутствием сна и перенапряжением, делая меня похожим на робота, а я тащил эту лямку и жил только одной мечтой — выкарабкаться из этого «дурдома», довезти наших парней до станции Минеральные Воды и, по-братски, без злобы, «послать» их всех куда-нибудь подальше.
Электричка остановилась у перрона. Слава Богу, мы доехали без «потерь»: никто не отстал, никого не арестовали, никто не перепил до состояния «нестояния». Обнимаемся на прощание, и кто-то из казаков с ходу начинает делать предложения:
— Надо бы «отметить» приезд, «посидеть» где-нибудь…
Отметаю напрочь все попытки уговорить меня:
— Нет, нет… Сами, как-нибудь… Моя миссия закончена…
Машу на прощание рукой, пересекаю перрон, привокзальную площадь и окунаюсь в шум и суету весеннего цветущего города, большинству жителей которого нет никакого дела до меня, выпущенного территорией войны из своих объятий, как нет дела и до самой, не такой уж и далёкой, территории.
Город провожал меня на войну больше двух месяцев назад, тихий, упакованный в снежную ночь. Теперь же я возвращался в совершенно иную среду, где весенний ветерок, замешанный на запахе цветущей вишни, незаметно сдувал с полочек моей души чеченскую пыль. Всё в этом знакомом городе казалось другим, каким-то новым, и новизна эта не заключалась только в буйных красках весны, нет. Я удивлялся и понимал, что моё восприятие окружающей действительности иное, нежели было ранее, и разность между моим городом до ухода на войну и моим городом после моего возвращения была огромной.
Меня не окружали разрушенные дома с зияющими глазницами развороченных оконных проёмов. Люди открыто шли по тротуарам, не прижимаясь к зданиям и не просматривая противоположную сторону улицы, чтобы успеть всадить автоматную очередь в того, кто сидит в засаде и хочет сделать это первым. Не надо было озираться по сторонам и пригибаться, услышав какой-нибудь резкий звук, заглядывать за угол, прижавшись спиной к стене и курить, пряча огонёк в рукав бушлата. На улицах не было бронетехники, и водители машин ездили свободно и даже иногда чересчур свободно, не испытывая необходимости прижиматься к обочине, и стоять там бесконечно долго, пропуская колонну. Неожиданно появившемуся перед тобой из-за угла прохожему не надо было кричать пароль: «Стой-три!», удерживая его на прицеле до той поры, пока он не скажет отзыв.
Жизнь здесь имела совершенно иное лицо, и даже, если выражаться точнее, лица. Они встречались мне, совершенно разные: весёлые и нахмуренные, опухшие с перепоя и надменные, с ярким вызовом макияжа и совершенно без него. И я видел, что в этих лицах, излучающих собой всю палитру мирной жизни, несмотря на непохожесть, есть одно объединяющее их качество. Война им была безразлична. А мне, утонувшему в эйфории первых минут пребывания в атмосфере моего города, пока ещё было безразлично то, как они относятся к ней.
Допускаю, что встречались в толпе исключения, но они никак не ломали правило. Обыватель торопился на работу, мучился от неразделённой любви, подсчитывал убытки от предыдущей сделки и барыши от предстоящей, искал денег на опохмелку или же просто убивал время, не думая о том, что ему надо «достать» осветительные ракеты, поставить «растяжки» и распределить ночные секреты, в общем, сделать так, чтобы шансов убить тебя у противника оставалось не так много.
Я растворялся в толпе, становился её частью, и мне было совершенно наплевать на все те заботы, что остались позади, как и на то, чем живут эти придавленные своими проблемами люди. Я шёл по городу домой…
Двор… Подъезд… Третий этаж…
Всё на одном дыхании, в одном порыве, как у марафонца на последней стометровке. Звонок в дверь, и через мгновение я заканчиваю своё промежуточное состояние нахождения в нейтральной полосе между полным выходом из войны и фактическим прибытием домой.
Она повисла у меня на шее, шальная от неожиданной радости, и я, стиснув её в объятиях, приподнял, оторвав от пола.
Первые секунды счастья вытряхнули из меня остатки ощущений и эмоций недавнего прошлого, и казалось, что время и пространство между прощанием и встречей сжались, не оставив места всему тому, что было накоплено жизнью в этом промежутке. Я ещё не знал о том, что война не уходит навсегда, она увёртлива, непобедима и бессмертна, она не исчезает, и лишь до времени принимает удобные ей формы, убеждая в том, что её больше нет.
Радость встречи заслонила собой всё остальное, жизненной памятью лежавшее на сердце и ставшее сразу второстепенным и незначительным. В этом мире, поместившемся в объёме первых нескольких секунд, были только она и я, и больше никого и ничего. Ради таких мгновений стоит жить…
Жизнь возвращалась ко мне, и я с ликованием ловил все те незначительные мелочи, на которые обычно не обращал внимания.
Череда событий, маленьких и незначительных, но наполненных настоящим, неподдельным счастьем, закрутила меня в праздничном хороводе, и я впитывал, как губка, каждую секунду радости, которыми наполнялась моя новая мирная жизнь.
Радость оттого, что можно скинуть задубевшие, скрюченные от неоднократной сушки на костре и пробитые миномётным осколком берцы, которые за последние трое суток мне не доводилось снять. Радость освобождения от просоленного камуфляжа, в который въелся едкий запах войны. Радость от блаженства в ванне, наполненной горячей водой, менять которую пришлось дважды. Радость от хорошего, настоящего стола, за которым мы ужинали, пережёвывая отнюдь не сухари с тушёнкой. И, наконец, радость ночи, той самой непередаваемой первой ночи после войны, на мягкой кровати с белой простынёй. Той ночи, где окружающий мир рассыпается, как по мановению волшебной палочки, и исчезает в никуда, оставляя в огромном, безграничном космосе только меня и любимую женщину, для которой моя война тоже закончилась.
Впервые за последний месяц сплю всю ночь, и сон не прерывается ни стрельбой, ни необходимостью расставлять и проверять ночную «стражу». И проснувшись утром, понимаю, что для всего этого больше нет места в моей жизни. Всему этому конец! Раз и навсегда!
Еду в родительский дом, и праздник души продолжается. Отец и мать счастливы оттого, что вернулся домой живым, что вопреки злой, неизвестно откуда появившейся молве, не пропал без вести. Мать утирает слёзы, отец рассказывает о том, как получал отрывочные сведения о нашей войне от казаков, сопровождавших тела погибших в боях ермоловцев, или же от бойцов, прибывших на излечение после ранения.
Они меня спрашивают о том, что было там. Рассказываю им какие-то эпизоды из прошедшей эпопеи, родители внимательно слушают, мать вздыхает.
— Страшно…
И только теперь понимаю, что наши эмоции и впечатления, наше понятие пережитого страха иногда меркнет перед тем, как действительно тяжело и страшно бывает ждать с войны сына.
Я уходил туда в феврале 1996-го, а спустя три с половиной года мать провожала на войну моего младшего брата Сашку…
К вечеру выбираюсь из дома, чтобы пройтись по улицам, знакомым с детства, встретить старых друзей, не замечая того, что весёлая карусель уже подхватила меня и понесла в захватывающую даль.
