Александр Розен - Полк продолжает путь
Ларин любил Сарманова. Он обнял его и сказал:
— Вот, товарищ Сарманов, какой переплет.
— Людям, может, еще хуже приходится, — отвечал Сарманов. — На то и война.
— Вот-вот… Хорошо сказал. — Ларин почувствовал, как все в нем вдруг встрепенулось. — Хороший ты человек, Сарманов. Выберемся отсюда, я за тебя в партию буду ручаться.
— Я, товарищ капитан, перед боем в партию вступил. Забыли?
— Забыл, — сказал Ларин, досадуя на себя. — Извини, Сарманов, забыл.
— И без курева проживу. И без жратвы. Все выдержу, — говорил Сарманов крутыми, короткими фразами, не глядя на Ларина.
— Вырвемся, — сказал Ларин убежденно.
Ему и впрямь показалось, что все будет хорошо. И он сейчас не думал о том, что траншея полна убитых, и что умер Петренко, и что он, Ларин, — единственный офицер, оставшийся в живых.
Еще раз траншея изогнулась. Снова на сгибе Ларин увидел пулеметчика. Но станковый пулемет был разбит, и боец из стрелкового батальона, по фамилии Калач, лежал за ручным пулеметом.
И еще один человек из стрелкового батальона был жив: ефрейтор Вашугин, здоровый детина со свирепым лицом. Когда Ларин подошел к нему, Вашугин сказал:
— Меня не агитируйте, товарищ капитан. Я свое дело знаю. — Все его крупное тело было обвешано гранатами. Рядом лежал мешок, до краев наполненный немецкими гранатами-лимонками.
Ларин вполз в свою воронку.
— Ну что, что? — спросил он Богданова.
Богданов снял наушники и подал их Ларину.
— Чего-то говорят, а чего — не слышно.
— Как это не слышно? Вокруг все тихо, а он не слышит.
Он надел наушники и крикнул:
— Ларин слушает!
Огромная и плотная, как живое тело, двинулась на него тишина.
Откуда-то издалека, как будто с другого конца тишины, Ларин услышал голос. Но слова были неразличимы. Казалось, они не могут прорваться сквозь толщу тишины и глохнут, и исчезают.
Еще раз Ларин крикнул:
— Ларин слушает! — И ясно представил себе, как его слова обрываются раньше, чем их может услышать командир полка.
— Питание кончилось, — сказал Богданов.
Наморщив лоб, Ларин глядел на рацию. Этот никчемный черный ящик можно было выбросить так же, как уже были выброшены часы, бинокль, компас.
Начался день. Большие сонные мухи двинулись в поход на траншею, не отличая живых от мертвых.
Прошелестел снаряд и разорвался с сухим треском. Вслед за ним с тем же сухим треском стали рваться другие снаряды. Тонкий посвист был здесь едва слышен.
— Богданов, — сказал Ларин, — старший лейтенант Петренко умер. Если меня убьют, будешь командовать людьми.
— Слушаю, — ответил Богданов.
— Богданов!
— Здесь, товарищ капитан.
— Решение я принял: стемнеет — будем пробиваться к своим. Ясно?
Богданов повторил приказ.
Когда Ларин понял, что связь с командованием потеряна и что больше ждать нельзя, он прежде всего подумал о том, что сказать людям, которыми он командовал.
«Нас осталось четырнадцать человек. У нас нет ни воды, ни пищи. Кончилась связь. К нам не смогли пробиться на помощь. Нам надо пробиться к своим. Пробиваться к своим сейчас — не расчет. Мы будем пробиваться ночью. А сегодня мы снова отобьем немцев».
Больше всего он боялся, что люди будут подавлены, узнав о потери связи с командованием. Но его опасения были напрасны. В их положении определенность, пусть даже самая ужасная, лучше надежд, которым не суждено сбыться. План Ларина оставлял людям единственную, но верную в любом положении надежду — надежду на самих себя.
Они не пустят немцев в траншею. Они будут драться весь день, чтобы летней прохладной ночью пробиться к своим.
Ларину хотелось пить. Жажда еще усиливалась тем, что он знал, как страдают люди, он видел их лихорадочные глаза, воспаленные рты и слышал их неровное дыхание.
Как только начнется бой, он не будет чувствовать жажды, и как только он выкрикнет первое слово команды, его глаза примут обычное выражение, дыхание станет ровным и отвратительный вкус во рту исчезнет.
Но не было боя, и только снаряды продолжали разрывать землю, и пыль, смешанная с осколками, сухой тучей вставала над ним.
Ларин заставил себя думать о предстоящем бое. Он вспомнил слова Чурина: «Оружия у нас хватит», и его жест, когда тот показал на убитых.
Действительно, здесь было немало своих и немецких автоматов и дисков, гранат и пулеметных лент. Но Ларин сейчас думал о том, что он привык воевать, ограничивая себя и в снарядах, и в патронах, и в этом есть своя скрытая сила. Когда знаешь, что на орудие осталось десять снарядов, каждый выстрел должен бить по цели. Эта экономия средств усиливает напряжение боя.
В их положении они должны ограничить себя.
— Богданов!
— Здесь, товарищ капитан.
— Собрать оружие убитых, подсчитать и доложить мне.
— Приказано подсчитать оружие убитых, — живо откликнулся Богданов. Конечно, лучше заняться делом, чем ждать, пока немцы полезут в атаку.
Когда Богданов доложил об исполнении, Ларин сказал:
— Половину в энзе.
Это понравилось людям. Воронков сказал:
— Запас карман не жмет, и хлеба он не просит.
И только один Семушкин попросил лишние диски для своего автомата.
— Стрелок из меня никакой, — сказал он.
Ларин покачал головой.
— Два года воюешь, и вдруг вот — признание. — Семушкин ничего не ответил, и Ларин приказал выдать ему лишний диск.
Но вот все оружие на учете, и у каждого бойца есть энзе патронов и гранат, и все слышали ларинский приказ. Теперь осталось ждать, когда немцы полезут в атаку.
Только ждать.
Короткий посвист снарядов на излете. И кажется, что снаряды залетают сюда, как футбольный мяч в «аут», что они «вне игры». Вдалеке непрерывно и дробно работает артиллерия.
— Молотят, — по привычке вздыхает Афанасьев.
Ларин прислушивается.
— Наш полк работает, — говорит он. — Это хорошо для нас, товарищ Афанасьев.
— Вот мы и тыловики, — по-прежнему без всякого выражения шутит Воронков, — в тылу у немцев.
И снова Ларин, пригибаясь, идет по траншее. Он знает: приближается минута, когда кто-нибудь из окруженных больше не сможет сопротивляться. От бессилия человек выпустит из рук оружие и закроет глаза. Или человек закричит дурным голосом, поднимется и подставит себя случайной смерти.
Даже июльское солнце не в силах удержаться в зените неба, и тяжелый багровый шар, словно вобрав в себя зной, клонится к земле.
Но тринадцать человек живут так, как этого хочет Ларин.
— Богданов!
— Здесь, товарищ капитан.
— Приказ остается в силе. Немцы не атаковали нас. Но мы атакуем их.
Они выползли из траншеи, когда стемнело. Ларин и девять бойцов. Пулеметчиков он оставил в траншее. Ларин сказал им:
— Красная ракета — огонь, зеленая — ко мне.
Они ползли, почти сливаясь с убитыми немцами. Они проползли триста метров, и Ларин крикнул чистым, отчетливым голосом:
— Гранаты!
Девять гранат по траншее, в которой немцы. Бросок в траншею.
Здесь не было никого, кроме мертвых немцев.
Они доползли до следующей траншеи и бросили туда девять гранат, но и здесь были только убитые немцы.
И в новой траншее были только убитые немцы.
Тогда Ларин понял, что немцы отступились от них.
Он выстрелил из ракетницы и долго смотрел, как зеленый огонек колеблется в спокойном бесцветном небе.
Теперь ползли четырнадцать человек. Они ползли цепочкой на расстоянии вытянутой руки друг от друга по земле, на которой не было ничего, кроме убитых немцев. Люди понимали, что это сделали они и их товарищи, которых уже нет в живых, и их полк, который стрелял по этим местам. Но самое тяжелое было впереди. Им еще предстояло пробиться через линию фронта.
Редкий и хилый лес. Вышли из леса — речушка. Опустились на колени и не спеша напились. Наполнили фляги. И снова редкий и хилый лес, словно они вернулись назад. Теперь они слышат пулеметный перестук. Впереди, совсем близко от них, рвутся снаряды.
— Рвутся наши снаряды, — говорит Ларин, — передний край. — Он мог не продолжать: за этой немецкой траншеей наша дивизия…
Легкий предутренний час. Прохладные края облаков словно прикрывают небо от нового нашествия солнца. Оно разгорается, и кажется, что там, за горизонтом, скрыто гигантское поддувало.
Гранаты!
Фашистское крошево под ногами.
И отчаянный пулеметный ливень.
Кто-то упал рядом с Лариным. Ларин поднял его и, взвалив себе на плечи, побежал вперед. Упал Афанасьев. Поднял его Богданов. Еще упали двое бойцов. Когда Ларин уже видел свою траншею и уже слышал непонятные ему возгласы «Мины! Мины!», он вдруг подумал: «Неужели меня сейчас убьют?»
С ужасом и отвращением он погасил эту мысль и прыгнул в свою траншею, уронив бойца, которого нес на себе. Это был Семушкин, раненный в мякоть руки навылет.
