Борис Ямпольский - Дорога испытаний
Это он сказал про Кухарчика — телеграфиста. Накануне я рассказал батальонному комиссару о том, что еще в Киеве Кухарчик, заместитель командира истребительного батальона Н-ской станции, недалеко от которой мы сейчас стояли, получил от начподора тол для взрыва — в случае отступления — станционных сооружений, но, слышно было, ничего не сделал. И батальонный загорелся идеей получить этот тол.
Через час, переодетый в рыжую селянскую свитку, с напяленным до ушей замасленным картузом машиниста, я уже шел по широкому пустынному шляху.
…Вдали замаячила водокачка. Я вошел в примыкающий к железной дороге лес. Он полон был густого, горького, похожего на паровозный дым тумана. Совсем рядом что-то звякнуло, и из тумана появилась большая лошадиная голова. Она равнодушно поглядела на меня и, позванивая удилами, устало, нехотя стала щипать траву.
Вскоре показались два хлопчика — один совсем маленький, лет восьми, в рваной шапчонке, с кузовком, в котором лежала краюха хлеба и бутылка с молоком, и другой, лет одиннадцати, чернявый, стройный, как тростинка, с длинным, лихо закинутым за плечо веревочным бичом.
Они нерешительно остановились и поглядели на меня.
— Как живем? — спросил я.
— Хлеб жуем! — бойко ответил старший.
Маленький улыбнулся и спрятал кузовок за спину.
— Вы тутошние? — спросил я.
— Так, — сказал старший.
— Кухарчика, телеграфиста, знаете?
Мальчики не отвечали.
— Ну что же молчите, не знаете?
— А знаем! — вдруг звонко сказал маленький.
Старший на него строго посмотрел, и он осекся.
— Сбегай кто-нибудь и скажи: знакомый пришел. Вот! — я порылся в карманах и показал авторучку.
У маленького при виде ручки разгорелись глаза.
— А покажь, дядько!
Он поставил кузовок на землю, сбил шапчонку на затылок и обеими руками осторожно взял ручку, ласково отвинтил колпачок и, как заправский писарь, приложил перо к ногтю, нажал и при виде капли чернил восхищенно цокнул языком.
— Дашь? — спросил он недоверчиво.
У старшего, с любопытством наблюдавшего за всеми манипуляциями, на лице появилось презрение.
— Не давай ему, дядь. Я так пойду. У-у, жадюга Ванька! — обратился он к маленькому.
У Ваньки было растерянное лицо, словно его неожиданно ударили и он не понимает, за что. Он вернул мне ручку, несколько мгновений жадность и благородство, сменяя друг друга, боролись на его лице.
— И я так пойду! — вскричал он задорно, и не успели мы ничего сказать, он побежал, сверкая босыми пятками, по росистой траве.
Скоро он прибежал.
— Не идет! — сообщил он, запыхавшись.
— А что сказал? — спросил я.
— Ничего не сказал, — отвечал Ванька.
— Эх ты, свистун! — определил старший. — Только и знаешь… — А чего знает — он не договорил. — Я пойду! — сказал он решительно и передал бич маленькому Ваньке.
— Скажи: от начальника, — напутствовал я его.
— Знаем, — ответил он солидно.
Скоро и он пришел. Лицо его был угрюмо.
— Не хочет.
— Сказал: от начальника?
Мальчик кивнул головой.
— Ну, а он что?
— «Положил я на начальников…» — Мальчик хихикнул, но тотчас же строгое и серьезное выражение явилось на его лице.
— Ну, спасибо, ребята, — и я пошел через лес к станционному поселку.
— Дядь! — закричали оба мальчика сразу.
— Что, хлопцы?
— Да ничего, — спокойно проговорил старший, — только там того…
Из-за леса пришло рычание немецких машин.
Сразу за опушкой начинались хаты. Как это бывает на Украине, станционный рабочий поселок сливался с колхозным селом, и рядом жили колхозники, и машинисты, и слесари депо.
Двор Кухарчика, если идти от леса по широкой сельской улице к линии железной дороги, был пятый слева. Я пошел не по улице, а огородами.
Я сразу узнал его; пепельно-бледное моложавое лицо с аккуратно расчесанной на обе стороны иссиня-черной бородой, несмотря на красоту, не привлекало: что-то порочное было в нем.
Он стоял в жилетке и шляпе у сарая и перекидывал вилами навоз.
— Бог в помощь! — сказал я.
Он взглянул на меня и ничего не ответил, только прищурил черный, с блеском глаз.
— Вы меня не знаете, — предупредил я.
— А может, и знать не захочу, — ответил он.
— Зайдемте в хату, — предложил я.
— У меня секретов нет! — Он воткнул вилы в навоз и спокойно, даже чересчур спокойно, достал из кармана брюк скомканный кусок газетки, разгладил бумагу и оторвал кусочек, скрутил козью ножку, медленно послюнил и склеил, потом вздохнул, вынул из другого кармана жестяную коробочку, отвинтил крышку, насыпал махорки, несколько махоринок просыпались на рукав, он их собрал щепоткой и водворил в коробочку, скосив глаза на меня: «Стоишь еще?»; достал кремень и трут, ленивым движением высек огонь и, когда задымился фитиль, жадно, как бы вбирая недостающий ему кислород, приложился и, пыхтя, стал закуривать. Он как бы хотел мне всем этим сказать: «Так неужели после всего этого спектакля не понимаешь, что наплевать мне на все твои сообщения?»
— Так зайдем в хату? — повторил я.
Кухарчик мотнул головой.
— Вам известно, кто меня послал? — тихо сказал я.
— Нет начальника! — неожиданно визгливо вскричал он. — Бросили нас начальнички!
Я заметил: пальцы его, державшие горящую цигарку, дрожали.
По улице, рыча и вздымая пыль, проходил огромный, похожий на локомотив черный немецкий «вездеход».
— Видел? — кивнул он и уже сказал спокойнее: — Кто ж его знал, что так обернется!
Кухарчик открыл дверь в темный сарай.
— Заходи!
Видя, что я не двигаюсь, он ухмыльнулся и вошел первым.
В сарае тепло пахло сеном. За перегородкой тяжело вздыхала корова. Кухарчик присел на колоду и ухмыльнулся.
— Что, принес постановление ЦК и Совнаркома?
Я молчал.
— Кто ж его знал, что так обернется? — сказал он снова.
В это время во дворе появился немец с лицом попрошайки.
— Нет! Нет! — досадливо замахал на него Кухарчик.
— Пук-пук! — визгливо закричал немец, снимая с плеча ружье.
— На, на! Чертяки! — сказал Кухарчик, достав из соломы кусочек сала. — Нет больше! Нихт, нихт. Тиф!
Немец обиженно взял и погрозил пальцем, а потом засмеялся.
— Тиф, тиф! — и, спрятав сало, добавил серьезно: — Рус швайн!
— Мирно с Гансом живете? — сказал я.
— А что? У меня дом, жена, дети, — сказал Кухарчик.
— У всех был дом, жена, дети.
— У тебя-то не было, много понимаешь, шарашка. — Он жадно затянулся цигаркой.
— А все-таки тошно?
— Ну, про то я знаю. — Он резко выкинул окурок во двор. — Много рассуждаешь, не стружку пришел строгать, давай дело!
— А какое же дело? — сказал я. — Выходит, и дела никакого нет.
Кухарчик усмехнулся:
— Потерял доверие?
— Нет, у немцев приобрел.
— Так и доложишь? — спросил он.
— Ну, про то я знаю, — ответил я его же словами.
— А если не выпущу? — Он встал.
— Выпустишь! — Я тоже встал.
— Отчего же ты так думаешь, что обязательно выпущу?
— А там знают, что я к тебе пошел.
— Мог и не дойти, — сказал Кухарчик.
Мы стояли вплотную друг против друга, и я видел его насмешливые зрачки.
— Думаешь, побоюсь поссориться? — спросил он.
— Думаю, побоишься, — ответил я.
— А я и ссориться не хочу, — вдруг мирно сказал Кухарчик. — Что вам от меня надо?
— Чтобы сволочью не был.
— Эй, ты! — погрозил он. — Рука у меня тяжелая.
— Видал, как шпик подавал! — сказал я.
Кухарчик засмеялся.
— А жить хочется?
— Сидор! — позвал женский голос.
— Пойдем! — Кухарчик подмигнул. — Конспект составим.
Стол был уставлен разнообразной снедью: тут и сало, и грибки, и моченые помидоры, и моченые яблоки, и моченые кавуны. Полная дебелая женщина, очевидно жена Кухарчика, подала миску горячего очищенного картофеля.
Кухарчик вынул из шкафчика бутыль мутной жидкости, налил полный стакан и со словами: «Дай бог, чтоб не последняя» — осушил залпом и поставил на стол вверх донышком.
На улице взревели сигналы, стекла окон задрожали, и на несколько минут в доме стало сумеречно от проходивших мимо танков. Я механически считал машины.
— Сила… — поеживаясь, сообщил хозяин сиплым шепотом, — разве ее удержишь?
— Наша сила больше, — сказал я.
— Про то уж я не знаю, — ответил он уклончиво.
— Забыл?
— По-омню. — Кухарчик покрутил головой, словно ему вдруг стало душно. — Вот история! — Он налил из бутылки еще стакан, выпил его, как воду, и казалось, даже не почувствовал, и удивленно посмотрел на мутную бутыль.
